«У нас очень ритмичная страна и талантливый народ»
Российскому джазмену с мировым именем, народному артисту РФ Игорю Бутману 27 октября исполняется 60. В преддверии юбилея «Известия» поговорили с Игорем Михайловичем о том, что сегодня считать джазом, о планах на будущее и памятных моментах прошлого.
«Моя миссия не такая сложная»
— Борис Гребенщиков когда-то сетовал, что ему пришлось стать «послом рок-н-ролла в неритмичной стране». Но вы-то на себя еще более тяжкий груз взвалили — стали в той же стране послом джаза. И каковы результаты?
— Я не могу согласиться с Борисом Борисовичем, что мы «неритмичная» страна. Потому что ритм — дело относительное. Какие доли акцентируются, относительно чего этот ритм. Вся академическая музыка тоже ритмична — метроном был изобретен до появления и Гребенщикова, и Элвиса, и даже джаза. Ритм есть везде, в любой музыке любого народа. Так что это такое кокетливое самолюбование — «вы все в неритмичной стране, а я ритмичный». Я Бориса, тем не менее, очень люблю, он имеет право говорить всё что угодно. Но на самом деле у нас очень ритмичная страна и талантливый народ, с абсолютным чувством ритма. Чувство ритма, чувство времени, чувство акцента — все это у нас есть, во всех аспектах нашего бытия. Поэтому моя миссия не такая сложная. Просто этим надо заниматься — и всё будет работать.
— Вы курируете 11 джазовых фестивалей в России и при этом выступаете сам, записываетесь — как на всё хватает времени?
— 11 фестивалей мы продюсируем и организуем. Курируем, если так можно выразиться, еще больше. Пользуюсь своими знаниями, много общаюсь с «сильными мира сего», чтобы продвигать ту музыку, которую люблю. Иногда приходится непросто, но каждый день мы доказываем, что джазовые фестивали нужны, что эта музыка должна развиваться и звучать. Подбадриваем организаторов, показываем, что нет ничего невозможного. А время... Мне очень повезло, у меня сейчас отличная команда во главе с Романом Христюком, который понимает ситуацию, разбирается в музыке, плюс к тому очень ответственный человек. Антон Сергеев, президент лейбла Butman Music, мой директор Марат Гарипов. Благодаря их помощи мне не надо писать письма, звонить кому-то, договариваться, быть и бухгалтером, и администратором. Я остаюсь идейным вдохновителем нашего коллектива — если бы мне пришлось всю рутину делать самому, я бы с ума, наверное, сошел.
— А по случаю вашего юбилея что-то готовится?
— 27 октября будет большой концерт в Государственном Кремлевском дворце. Будет мой оркестр, а в гости приедет другой юбиляр, который на 9 дней меня старше, — великий джазмен и мой друг Уинтон Марсалис со своим джаз-оркестром Линкольн-центра. Это один из лучших джазовых оркестров мира, а может, и лучший. Уинтон — девятикратный обладатель «Грэмми», Пулитцеровской премии, кавалер ордена Дружбы, но самое главное — блестящий музыкант и пропагандист джаза. Вот он как раз самый настоящий посланник джаза — в мировом масштабе. Будем играть и наши концертные хиты, и хиты Марсалиса. Петь будут Лариса Долина, Сергей Мазаев и Валерий Сюткин — музыканты, с которыми у меня давние теплые отношения. И, конечно, Fantine, ставшая недавно постоянной вокалисткой нашего оркестра, и наш Олег Аккуратов.
«Слава ради славы меня не привлекала»
— Вы начинали в эпоху, когда джазом можно было спокойно заниматься, не опасаясь репрессий. Тем не менее в начале 1980-х вы записывались и с рок-андерграундом — с «Аквариумом», «Поп-механикой» Курехина. Не было соблазна оставить джаз и окунуться в пучину рок-н-ролла?
— Кто-то хотел быстрой славы, пусть и неофициальной, а я всегда хотел играть на саксофоне — тот джаз, который мне нравится. Считал и считаю до сих пор, что джаз может быть не менее популярен и востребован, чем поп- и рок-музыка. Может, я и ошибаюсь — но мои амбиции как джазмена стояли выше желания стать звездой. Слава ради славы меня не привлекала. Я играл ту музыку, что мне нравилась, и видел, что у нее есть поклонники. Пускай это не стадион, а зал на 500 или 1000 мест — но мне достаточно и этого. Я лучше побольше поезжу и поиграю, чтобы получить свое моральное и материальное удовлетворение от исполнения любимой музыки. Мне кажется, что даже настоящие поп- и рок-звезды прежде всего делают то, что им нравится, а уж потом думают о деньгах. А петь можно что угодно — когда Лариса Долина поет поп-композиции, она выкладывается всё равно на все сто. Я сам играю некоторые вещи, которые изначально не были написаны как джазовые, — музыку Геннадия Гладкова, Евгения Крылатова.
— На альбоме Magic Land вы как раз записали инструментальные версии песен этих композиторов из детского кино — «Буратино», «Крылатые качели». При этом с вами играла команда суперзвезд мирового уровня, от Рэнди Брекера до Чика Кориа. А как вы им объясняли, что это вообще за музыка? Как они ее воспринимали?
— Они суперпрофессиональные музыканты. Самым сложным было найти время, чтобы всем собраться вместе в одном месте. Потому что Чик Кориа жил во Флориде, Джек Деджонетт живет в штате Нью-Йорк, Рэнди живет на Лонг-Айленде, а я живу в России. Как нас вместе собрать в Нью-Йорке в хорошей студии, да еще чтобы смог звукорежиссер Джеймс Фарбер — вот это была проблема. А что касается музыки — они мне доверяют. Я взял с собой DVD с фильмами и мультфильмами, откуда мы брали музыку, показал им. Они смеялись, говорили, что это прекрасная идея. Иногда они предлагали: «Игорь, а если мы сыграем вот так?» Я был этому только рад: это же замечательно, это значит, что они прочувствовали эту музыку. К тому же это ведь были Чик Кориа и Джек Деджонетт — а я-то пока всего лишь Игорь Бутман (улыбается). Благодаря им на альбоме появились очень интересные ходы, неожиданные моменты.
«Москва в джазовом мире не менее авторитетна, чем Нью-Йорк»
— Как вас встретили в США, когда вы уехали туда в 1987 году? Как некую экзотику из страны матрешек и балалаек или всё же по гамбургскому счету?
— Дело в том, что я знал немного английский язык, и когда в СССР приезжали изредка знаменитые музыканты, я с ними знакомился. Меня приглашали играть — потому что я был одним из немногих хороших джазовых музыкантов в нашей стране. А с Чиком Кориа я с 1982 года переписывался, было приятно, что он не оставлял меня вниманием. Уж не знаю, насколько ему нравилось, как я играл (смеется). Был Гэри Бёртон, был Гровер Вашингтон — со всеми ними я играл в Москве. Так что со многими уважаемыми музыкантами я уже завязал отношения и когда приехал в Бостон, у меня была стипендия в Беркли, которую помог организовать Гэри Бёртон, а Дэйв Брубек пригласил меня выступать с ним.
Я приехал не на пустое место, но, когда весь этот «хайп» вокруг русского джазмена закончился, пришлось идти и заниматься обычной работой музыканта, в том числе и рутинной. Появился у меня менеджер, который сперва показался мне хорошим, потом оказался не очень... Это была новая жизнь, многих реалий которой я просто не знал. Мои лидерские замашки, наверно, сослужили мне не самую лучшую службу в Америке, потому что в моем тогдашнем положении, конечно, правильнее было влиться к кому-то в ансамбль, завоевать настоящий авторитет, а потом уже выйти на другой уровень. Но произошло, что произошло, и я ни о чем не жалею.
— Почему вы в конце 1980-х уехали в Америку, объяснять людям нашего поколения, видимо, не надо. Но почему вернулись — ведь не в самую лучшую пору, в лихие 1990-е?
— Честно говоря, это было незапланированное возвращение. Я тогда женился на москвичке, и когда пришло время улетать, ей не дали визу. На тот момент мы ждали ребенка, так что у меня не было выхода — я не мог уехать в Америку, оставив ее одну. Но я даже не думал, что окончательно вернулся, — думал, что сейчас будем готовить ее документы... Но потом вдруг я заметил, что здесь продолжается джазовая жизнь и даже появились какие-то новые веяния. Мне стало интересно. Это на самом деле было интересное время. Появились хорошие музыканты, с которыми я играл, появились друзья, которые поддерживали мои инициативы. Я без препятствий играл и с американскими, и с российскими музыкантами, и, в конечном счете, мне было не столь уж важно, где базироваться.
Активность в России была ничуть не меньшей, чем в Америке. При этом в Нью-Йорке, несмотря на огромное количество джазовых клубов, ты не всегда можешь найти работу — просто из-за огромной конкуренции. Там непростая жизнь в этом отношении, даже если ты очень хороший музыкант, можно рассчитывать на 3–4 клубных концерта в год. А что дальше? Работы нет, жизнь дорогая. А Москва, между прочим, в джазовом мире имеет не меньший авторитет, чем Нью-Йорк. К тому же здесь оказалось непаханое поле в смысле популяризации джаза, кто-то же должен был этим заняться! Конкуренция — это необходимость выживать, постоянно думать, чем завтра будешь платить за квартиру. Здесь такого давления не было. Нью-Йорк интересен творчески, но иногда рутина может завертеть тебя так, что ты не успеваешь продохнуть. Это сложный город во многих отношениях.
А в России ерунды гораздо меньше. Это не я сказал, это Пэт Метени сказал, еще в 1987 году, когда приехал к нам. Нет у нас циничной коммерции, такого лицемерия в этом бизнесе, как в Соединенных Штатах. Да и вообще мне приятно играть для своих соотечественников. И всегда хотелось, чтобы наша джазовая школа стала одной из лучших — вот такие у меня амбиции. Хочу доказать тем, кто считает, что мы живем в неритмичной стране, что это не так, что мы живем в ритмичной стране. У нас всё для этого есть. Так же как, допустим, афроамериканцы могут заниматься математикой, балетом, чем угодно, так и мы способны играть джаз. Цвет кожи и национальность никак не влияет на интеллектуальные, или музыкальные, или другие способности и возможности. Кто сказал, что русский музыкант не способен сыграть так же хорошо, как американец? Если он серьезно занимается, талантлив, предан своему делу...
«Молодые видят перспективу в джазе»
— А кого из таких музыкантов у нас вы бы назвали?
— Прежде всего, тех, кто играет в моем оркестре. Гитарист Евгений Побожин, победил на престижнейшем конкурсе имени Херби Хэнкока в Вашингтоне. Олег Аккуратов — гениальный пианист. Они точно будут среди лучших в мире, как только определятся в своем направлении, когда станут самостоятельными музыкантами. Им нужно буквально год-два. Саксофонисты Антон Чекуров и Артем Баденко. Антон сейчас живет в Лос-Анджелесе, учится в институте Херби Хэнкока, раньше тоже работал в нашем оркестре. На подходе и барабанщики, и пианисты, и трубачи... Иван Акатов — блестящий музыкант.
— Музыканты у нас есть, но удалось ли воспитать аудиторию?
— А почему появляются музыканты? Почему молодые люди идут играть джаз? Потому что видят перспективу в этом, потому что есть, для кого играть. Собственно, и когда я начинал в Советском Союзе, тоже видел, что есть для кого играть. Если концерт собирает человек 500, которые встают, аплодируют, — значит, им нравится. И на их месте могут быть другие 500 человек. Если мы делаем 11 фестивалей, на которые приходят по 5–10 тыс. человек, значит, есть аудитория. Кто-то идет из любопытства, кто-то идет на мое имя, увидев меня по ТВ, но всё равно они идут на джаз. Джаз-клубы появились по всей стране — а ведь когда-то был всего один.
— Не погубит ли все продолжающаяся пандемия джаз? Всё же это искусство, требующее плотного контакта и с аудиторией, и между музыкантами.
— Пандемия или погубит всё, или не погубит ничего. Мы на удаленке вместе с Московским джазовым оркестром записали целую пьесу, с импровизацией, всё как надо. Каждый музыкант работал из своей студии, связь держали по интернету. Очень достойно всё получилось. Джаз в этом отношении ничем не хуже и не лучше, чем рок или классика. Конечно, это другое звучание выходит, но если к нему правильно подойти, то и в таком варианте можно всё нормально записать. К тому же сейчас уже снимаются многие запреты, восстанавливается концертная жизнь. А почти все музыканты в оркестре вакцинированы, так что мы, можно сказать, COVID-free. Все стараемся ходить в масках, на всякий случай.
«Джаз в любом случае не умирает»
— Как вообще себя чувствует в XXI веке джаз? Еще сто лет назад Гершвин писал, что понятие «джаз» полностью потеряло какой-то смысл, размылось... А мы сейчас можем сказать, что такое джаз?
— Ну если Гершвин не мог, то куда нам-то? (Смеется.) Джаз очень размыт в понимании людей. У меня свое понимание, у вас — свое. Некоторые музыканты, которые не умеют играть джаз, но пытаются импровизировать, называют свою игру «импровизационной музыкой». Пусть меня назовут консерватором, но то, что они играют сейчас, я играл, когда мне было 17 лет. Но джаз в любом случае не умирает, он именно размыт — даже, наверное, больше, чем во времена Гершвина. Много стилей, много направлений — но если это звучит профессионально, звучит красиво, то это точно настоящий джаз. Даже авангардные вещи, мы же слышим, что и там люди импровизируют по правилам джаза, не так, как в музыке барокко. Что тоже сложно, кстати (смеется).
— Вы сказали «звучит красиво», но, скажем, фри-джаз — не самая красивая музыка, в общепринятом понимании...
— Фри-джаз тоже разный. Одно дело Альберт Эйлер, совсем другое — Энтони Брэкстон. Или там Джон Зорн — у него сразу и рок, и авангард, и джаз. Дерек Бейли — более звуковая история. А у Орнетта Коулмена вообще очень мелодичная музыка. Все эти музыканты просто играли свободнее, расширяли рамки импровизации. Они их не убрали, но они перешли через них. Но чтобы играть фри-джаз, весь состав должен быть на твоем уровне понимания и музыки, и исполнения. А чаще бывает, что музыканты вроде бы и могут играть «фри», но на самом деле к нему не готовы.
Можно, конечно, вообще не иметь никаких формальных рамок, но останутся рамки наших возможностей. Когда кто-то говорит: «Мы импровизируем свободно, а джазмены импровизируют несвободно», то он всё равно ограничен своими возможностями. Которых у него обычно гораздо меньше, чем у джазмена, ограниченного своими «квадратами». Мне тоже иногда хочется всё забыть и просто играть, куда фантазия занесет, куда пальцы уведут. Не могу сказать, что я люблю авангардный джаз, но иногда слушаю.
— А что вообще сейчас слушаете?
— В основном, пластинки любимых музыкантов, которые почему-то прошли в свое время мимо меня. Из новых и модных... Камаси Вашингтон мне не очень нравится. Мы с коллегами как-то не можем понять, в чем там фишка. Нравится из молодых пианист Эммет Коэн. Очень артистично, мелодично и доходчиво играет — и очень виртуозно. Поразил трубач Шон Джонс, к нам приезжал. А из саксофонистов даже не знаю кого отметить... Чед Лефковиц, наверно. Подкованный парень, не могу сказать, что очень оригинальное звучание, но мне он нравится.
«Хочется вдохновить молодежь на сочинение собственной музыки»
— 60 лет — большой водораздел. Какие планы на седьмой десяток?
— Мы создаем Всероссийский молодежный джаз-оркестр. Но это не «планы», это необходимость. Нам нужны коллективы, где молодежь могла бы расти, находить себя, писать для оркестра. Очень хочется вдохновить молодежь на сочинение собственных джазовых композиций, аранжировок. Профессия аранжировщика вообще становится всё более редкой. Она востребована, но профессионалов былого уровня не появляется. А планы... Записать еще несколько альбомов, а несколько свести — они уже записаны. Дальше искать свои интонации. Готовим концерт, посвященный Шостаковичу, — он же написал и джазовую сюиту, и делал аранжировку к Tea For Two, а в Америке ходил на концерт моего любимого саксофониста Кэннонбола Эддерли.
И есть наполеоновский план сделать огромный тур по всему миру. Съездить в Австралию, в Новую Зеландию, выступить на фестивале в Индонезии. Путешествовать и играть. Идти дальше, искать с музыкантами новые средства выражения. Может быть, тоже попробовать себя в свободной импровизации, с современными партитурами, где просто написаны какие-то указания, как у Курехина было. Но тут, как я уже говорил, нужно, чтобы все музыканты были подготовлены. Собственно, у Курехина 90% людей на сцене играли какие-то странные вещи. Я видел разочарование и самого Курехина, и людей, которые пришли на что-то особенное, а им предлагают сельскую самодеятельность, с курами и прочим. Мне это не нравилось. Но с самим Сережей вдвоем я был готов играть сколько угодно.
— Вы в своем роде уникальны — с одной стороны, почти поп-звезда, вас знают и люди, далекие от джаза. С другой — никогда джаза не предавали, «рокындрол» не пели...
— (Смеется.) Не получилось! А уж если запою, то вся карьера пойдет наперекосяк. Если же в том, что в России стало больше джаза, есть и моя заслуга, то это здорово. Если же пока такой заслуги нет, то будем работать — чтобы появилась!
