Здравия желали: почему москвичи устроили бунт во время эпидемии чумы
Черная смерть разоряла Москву в XIV и XVII веках. В просвещенную эпоху Екатерины II чума вернулась опять — и, хотя наука к тому времени добилась немалых успехов, медицина во многом оставалась на уровне едва ли не античности. Впрочем, врачи хотя бы пытались побороть эпидемии, но чудовищное невежество простых людей часто становилось решающим фактором. 250 лет назад, 26 сентября 1771 года, в Москве начался знаменитый чумной бунт, связанный именно с неверием в ученые методы борьбы с заразой — и верой в чудеса. «Известия» вспомнили историю этого странного восстания.
Заразительный недуг
Первые тревожные сигналы появились зимой 1770 года, когда мор охватил территорию современной Молдавии, где зимовала часть участвовавшей в войне против Османской империи русской армии. Командование экспедиционного корпуса было больше озабочено противостоянием с турками и не сразу оценило серьезность происходящего, поначалу приняв страшную заразу за разновидность тифа. Видя настроение руководства, военные лекари отказывались признавать чуму, и так продолжалось до тех пор, пока жертвой болезни не пал сам командующий армией генерал-поручик Христофор Федорович фон Штофельн.
Эпидемия расползалась на север по Польше и Малороссии, в августе болезнь дошла до Киева. Ситуация становилась серьезной. Екатерина II лично писала московскому генерал-губернатору графу Петру Семеновичу Салтыкову предписания о необходимости принятия предупредительных мер в городе и о создании вдоль торговых путей с юга карантинных застав. Все въезжающие из опасных районов обязаны были выдерживать трехнедельный карантин, а везущие товары купцы — шестинедельный. Москва готовилась, но остановить чуму не удалось — в ноябре 1770 года в Генеральном госпитале в Лефортово скончался привезенный туда из действующей армии офицер, от которого заразилось несколько человек из персонала. Ситуацию спасли решительные действия главного госпитального врача Афанасия Шафонского, который определил чуму и на свой страх и риск перевел госпиталь на полную изоляцию. В итоге 22 из 27 заболевших служителей скончались, но эпидемия не ушла в город.
К сожалению, принимаемые властями меры разбивались о нежелание простых людей их исполнять. Крестьяне по-прежнему шли в город на заработки, торговцы везли свои товары. Заставы они или обходили лесами, или откупались от солдат, таких же безграмотных, как они сами. Остановить чуму не удалось — пока было холодно, эпидемия распространялась не слишком быстро, но с наступлением тепла приобрела массовый характер. Отчасти способствовало распространению болезни и то обстоятельство, что чиновники от медицины и прежде всего заведующий медицинской частью Москвы штат-физик доктор Андрей Андреевич Риндер поначалу не хотели видеть в первых появившихся случаях чуму, пытаясь объяснить всё некоей «злой лихорадкой». Возможно, он просто опасался наказания за ненадлежащее исполнение карантинных мер.
В городе был создан Медицинский совет, в который вошли уже упомянутые доктора Риндер и Шафонский, а также Касьян Ягельский, врачи Московского университета Семен Зыбелин, Петр Вениаминов и Петр Погорецкий, первый российский доктор медицины Густав Орреус, Семен Самойлович и другие специалисты. Сразу вспыхнули споры относительно того, является ли появившаяся в городе зараза той самой страшной черной смертью или это какая-то иная «заразительная болезнь». Острые дискуссии продолжались даже после того, как появился новый массовый очаг заболевания на Большом суконном дворе в Замоскворечье у Каменного моста, где умерло более сотни человек. И лишь когда от страшной болезни скончался сам доктор Риндер, сомнений не осталось — в Москву пришла чума.
Замоскворецкую мануфактуру оцепили, рабочих отправили на карантин, но некоторые уже успели разбежаться. Очаги стали вспыхивать в разных частях города, а с наступлением тепла ситуация могла совершенно выйти из-под контроля. От мер оградительных нужно было переходить к решительным действиям внутри города.
«Опасные больницы»
Екатерина II и сенат отлично понимали, что сдерживать идущую с юга моровую язву логичнее вдали от Невских берегов, поэтому Москва стала восприниматься как главный оборонительный рубеж. Но пост московского главнокомандующего традиционно считался синекурой для уважаемых и заслуженных воинов, и занимавшему его герою Семилетней войны генерал-фельдмаршалу Петру Салтыкову было уже за 70. Уволить победителя Фридриха II императрица не решилась, но и полностью полагаться на него не могла. И тогда в помощь Салтыкову для организации карантинных мер был прислан гораздо более молодой и деятельный генерал-поручик и сенатор Петр Дмитриевич Еропкин, которому надлежало «иметь особливое наблюдение во исполнение всех даваемых предписаний, касательных до предмета здоровья, прибавляя к тому и вящие предосторожности».
Город был закрыт не только для въезда, но и выезда — для этого учреждались новые контрольные пункты. Покинуть Москву можно было лишь с личного разрешения Еропкина. Обозы с едой собирались в специальных пунктах, затем администрация указывала, куда их направлять. Прямого контакта у привозящих провизию и принимающих ее не было, даже деньги передавали в банке с уксусом. Присутственные места, бани, фабрики и мануфактуры были закрыты, контактировавшие с больными рабочие отправлены под карантины, учрежденные при Покровском, Симонове и Даниловом монастырях. Карантинные дома были трех видов: для людей, проживавших вместе с заразившимися, для выздоравливающих и приезжих. Всех бродяг переловили и отправили под строгий надзор в богадельни.
Москву раздели на 14 участков, в каждом сформировали санитарные отряды во главе с частными смотрителями из служителей разных коллегий и канцелярий. В состав таких отрядов входили врачи (пришлось мобилизовать всех медиков, включая учеников и уже оставивших практику), при необходимости им помогали полицейские и солдаты. Смотрители должны были выявлять больных, которых немедленно надлежало на полицейских подводах отправлять в «опасные больницы», устроенные при Угрешском, Симоновом и Даниловом монастырях. Зараженные дома окуривали можжевеловой смесью, домочадцев изолировали и наблюдали. Если обнаруживали «по тому осмотру на больном знаки прилипчивой болезни», то его тоже отправляли в госпиталь. Отчеты о заболевших частные смотрители и полицейские подавали ежедневно.
Главной проблемой оставалось нежелание населения сотрудничать с властями и страх, помноженный на невежество. Люди боялись медиков и карантинных домов, зачастую скрывали болезнь, старались не выдавать зараженных родственников или использовали допотопные методы лечения. Охотнее верили в силу молитвы, а то и в дедовские заклинания и волшебные снадобья знахарей. Властям приходилось применять силу, что лишь усиливало недоверие к начальству. Всё же принятые меры принесли свои плоды, и эпидемия к маю стала стихать.
«Злое время»
И тут городские власти допустили роковую ошибку, приняв желаемое за действительное. С начала мая Салтыков почти ежедневно докладывает в столицу об улучшении ситуации, постоянном уменьшении числа умерших и отсутствии прироста заболевших. В Петербург идут депеши, что «в Москве всё благополучно», «совершенно безопасно», а «прилипчивые болезни более не оказываются». В конце мая Салтыков доложил, что в Москве, кроме как в Угрешском монастыре, ни больных, ни умерших опасною болезнью нет и карантинные меры можно снимать. Вопрос был рассмотрен 6 июня на Государственном совете, который вынес постановление: находящихся в Симоновом и Даниловом монастырях людей распустить, карантинные сроки сократить вполовину, а большую часть застав ликвидировать. Разрешено было открыть фабрики и возобновить торговлю.
Ответ чумы был катастрофическим — если в мае была зафиксирована сотня умерших, то в июне уже более тысячи. Современные ученые считают, что затишье, а потом взрывной рост болезни были связаны с объективными обстоятельствами. Переносчиками чумы являются крысы, от которых посредством блох зараза передается людям. К началу лета подрос весенний помет грызунов и эта крысиная молодежь разошлись по городу, распространяя эпидемию, а установившаяся в Москве влажная и нежаркая погода способствовала размножению блох. Снятие карантинных мер дополнительно усилило эффект.
Ситуация развивалась молниеносно и стала выходить из-под контроля властей: в июле умирали уже более сотни человек в день, пустели целые улицы и слободы. Больницы были переполнены, лекари сбивались с ног, многие заражались и гибли. Так, в больнице Симоновского монастыря умерли все врачи и подлекари. Тогда в эту большую, на 2 тыс. мест, больницу переехал доктор Самойлович, который ранее служил в меньшем по размеру лазарете при Угрешском монастыре. С собой он взял 80 служителей уже переболевших и имевших относительный иммунитет. Кстати, сам Самойлович переболел трижды, первый раз еще в действующей армии в Молдавии.
Иван Яковлевич Лерхе, директор Медицинской канцелярии Российской империи:
«Невозможно описать ужасное состояние, в котором находилась Москва. Каждый день на всех улицах можно было видеть больных и мертвых, которых вывозили. Многие трупы лежали на улицах: люди либо падали мертвыми, либо трупы выбрасывали из домов. У полиции не хватало ни людей, ни транспорта для вывоза больных и умерших, так что нередко трупы по 3–4 дня лежали в домах»
В августе ежедневно заболевало по 400–500 человек, примерно столько же умирало. Из-за нехватки служащих Еропкин обратился в столицу с просьбой разрешить набирать похоронные команды «мортусов» из осужденных и создании «полицейского батальона из фабричных людей». Им выдавали пропитанную воском или просмоленную одежду, лицо наглухо закрывалось маской, на руки — просмоленные рукавицы. Длинными баграми с крючьями они вытаскивали из домов тела умерших и вещи, которые могли быть заражены, грузили на телеги и увозили за город, где вещи сжигали, а тела хоронили в братских могилах. Дома окуривали смесями.
Московский архиепископ Амвросий запретил священникам прикасаться к больным при причастии, исповедовать благословил через окна или двери. Мертвых он велел хоронить в день смерти, не внося их в церковь, а обряд отпевания совершать уже после погребения. Архиепископ запретил священникам брать деньги от родственников, умерших от чумы, и предписал, чтобы они советовали прихожанам причащаться заранее — пока здоровы.
Из письма Салтыкова Екатерине II от 25 (14) сентября 1771 года:
«Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк себя старался охранить. Мрет в Москве в сутки до 835 человек, выключая тех, коих тайно хоронят, и все от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых тел по 60 и более. Из Москвы множество народу подлого побежало, особливо хлебники, маркитанты, квасники и все, кои съестными припасами торгуют»
Престарелый генерал-фельдмаршал не боялся врагов на поле боя, но перед невидимой заразой не устоял и покинул город. Уехал также и гражданский губернатор Иван Юшков. Город стремительно погружался в хаос, перед лицом смерти люди уже не боялись никаких наказаний, а карантинные меры вызывали лишь негодование. Взрыв произошел на следующий день после отъезда Салтыкова 26 (15) сентября, а поводом послужило распоряжение архиепископа Амвросия запретить открытые богослужения перед иконой Боголюбской Богоматери у Варварских ворот Китай-города. Уже много дней перед иконой собиралась огромная толпа, попы прямо на улице за деньги вели службу, умоляя святых прекратить эпидемию, и собирали пожертвования на «всемирную свечу Богоматери».
Здравомыслящий Амвросий запретил это «суеверие и торжище», но когда на площадь явилась посланная Еропкиным команда солдат с подьячими, подогреваемый попами народ не подчинился. Понесся клич «Богородицу грабят, бейте их», ударили в набат, и народ ринулся в Кремль мстить Амвросию. Толпа разорила Архиерейский дом, начала грабить Чудов монастырь, где добралась до винного погреба. Разогретый уже не только проповедями, но и алкоголем «подлый люд» искал архиепископа, но тот уехал в Донской монастырь. Утром следующего дня толпа была у стен обители. Амвросий вышел, попытался увещевать людей, но был растерзан бунтовщиками. Возбужденные люди по всему городу громили карантинные больницы и избили доктора Самойловича — он чудом спасся. Повсеместно начались грабежи, разбой и мародерство.
Тем временем Еропкин собрал всех имевшихся в городе солдат, которых набралось чуть более сотни, и с этим отрядом вышел из Кремля на Красную площадь. Решительный генерал приказал дать залп из двух пушек и двинул отряд в штыки. Толпа разбежалась. На следующий день вооруженная колами и булыжниками многотысячная масса возбужденного народа собралась у Варварских ворот и двинулась к Кремлю, требуя уже голову самого Еропкина. Генерал сначала приказал стрелять холостыми, но в толпе решили, что, раз нет убитых, значит, их сохраняет Богородица, и ринулась в наступление. В последний момент на помощь защитникам Кремля успел Великолуцкий полк, прямо с марша ударивший по бунтовщикам. Имевших огнестрельные ранения горожан солдаты считали преступниками и добивали, а звонарей, ставших символом бунта, штыками сбрасывали с колоколен. Общее количество погибших достоверно не известно.
«Орловым от беды избавлена Москва»
Получив письмо о бедственном положении столицы и отъезде Салтыкова, но еще не ведая о бунте, Екатерина решила отправить на борьбу с черной смертью своего ближайшего (во всех смыслах слова) сподвижника — графа Григория Орлова. Ему были даны диктаторские полномочия, бригада столичных медиков, сводная команда гвардейских полков и 100 тыс. рублей на расходы. Подробности уже подавленного бунта Орлов узнал только по прибытии в Москву.
Меж тем генерал Еропкин был прикован к постели ранами, полученными от метко брошенных камней. Считая себя виновником случившегося, он немедленно написал императрице прошение об отставке, но Екатерина была иного мнения, посему вернула ему прошение подписанным, но без даты, предлагая генералу поставить ее самому. А заодно прислала Еропкину 20 тыс. рублей «за распорядительность и мужественное подавление мятежа» и наградила орденом Андрея Первозванного. Еропкин остался на службе и, едва оправившись, стал правой рукой Орлова.
Граф провел следствие: четверо убийц Амвросия отправились на виселицу, 72 человека были «биты кнутом с вырыванием ноздрей», закованы в кандалы и отправлены на каторгу, 89 человек высекли плетьми и отправили на казенные работы, 12 подростков высекли розгами. У колокола на Набатной башне Кремля демонстративно вырвали язык. Далее вернулись к борьбе с эпидемией, для чего была создана «Комиссия для предохранения и врачевания от моровой заразительной язвы», председателем которой был назначен генерал Еропкин. Помогали ему «Успенского собора протоиерей Левшин», от московского мещанства «купец и мещанин Лука Долгой», а из врачей доктора Шафонский, Ягельский и Орреус, штаб-лекарь Граве и лекарь Самойлович. За четким обеспечением принимаемых мер следила «Комиссия исполнительная», наделенная силовыми и судебными полномочиями.
По сути, меры по борьбе с черной смертью остались прежними, только возможностей у властей теперь было несравнимо больше. Если раньше город был разделен на 14 участков, то теперь их стало 27, а значит, смотрители могли более тщательно контролировать обстановку. Гвардейские патрули строго следили за порядком, не допускали мародерства, воровства, сколько-нибудь значительных скоплений людей. Вокруг Москвы был установлен такой жестких карантин, что горожане всерьез рассказывали, будто солдаты бьют из ружей каждую птицу, вылетающую из города. По городу ходили бригады «частных курильщиков», которые окуривали специальным дымом церкви, торговые помещения, присутственные места и жилые дома. За это очень прилично платили, а неимущим горожанам выдавали смеси, чтобы они сами могли обработать свое жилище.
Были открыты четыре новые «опасные» больницы, во всех учреждениях установлены твердые и вполне достаточные нормы питания. Медикам положили двойной оклад и надбавку, причем существенную — ученик лекаря получал 20 рублей в месяц, тогда как хорошая корова стоила 4–5 рублей. Но главное, людям стали платить за пребывание в карантине — при выписке холостые получали 5 рублей, женатые — 10. Да еще добротную новую одежду. А за продажу старой ношеной ввели штраф в 20 рублей. Осиротевших детей свозили в специально организованный приют на Таганке, а после карантинного срока переводили в только что построенный Императорский воспитательный дом.
Здание Ново-Екатерининской больницы (Усадьба Гагариных) на Страстном бульваре в Москве
Администрация смогла взять на себя подвоз в город воды и продовольствия, а также похороны умерших, для чего были приобретены подводы и выкуплены места за городской чертой под новые кладбища. У ремесленников за счет казны выкупили товаров на 10 тыс. рублей, а чтобы дать безработным «благоразумное пропитание», решено было начать бессмысленные, по сути, земляные работы по увеличению Камер-коллежский вала. Мужчинам за день платили по 15 копеек, женщинам — по 10, а пришедшим со своими инструментами — на 3 копейки больше.
Результаты не замедлили сказаться. В октябре было зарегистрировано около 20 тыс. больных, но с ноября число заболевших резко пошло на спад, а болезнь чаще стала протекать в легкой форме. Определенную роль сыграли естественные причины — блохи с похолоданием перестали размножаться, а у крыс сформировался иммунитет, однако в первую очередь эпидемию победили принятые властями меры. К новому году смертность вернулась к естественным цифрам.
Григорий Орлов вернулся в Северную Пальмиру, где к его торжественной встрече императрица повелела соорудить триумфальную арку со словами «Орловым от беды избавлена Москва». Именно он вошел в историю как победитель черной смерти и получил право лично выдавать медаль со своим изображением. С Еропкиным же вышла странная история: он хоть и был произведен в следующее звание, но получил не военный чин генерал-аншефа, а гражданский — действительного статского советника. Петр Дмитриевич так обиделся, что вышел в отставку, выразив в письме императрице желание «кончить жизнь свою в чине генерал-поручика, приобретенном им в 30-летнее служение в воинских чинах». Лишь через 12 лет он согласился вернуться на службу генерал-аншефом и занять должность московского главнокомандующего. Впрочем, в Москве всегда помнили, какую роль он сыграл в избавлении города от бунта и чумы, неслучайно соседний с его домом переулок и сегодня именуется Еропкинским.
