«Москвичи спасли страну от кровопролития»
Член-корреспондент РАН, завкафедрой мировой экономики Российского экономического университета имени Г.В. Плеханова, последний председатель Верховного Совета Российской Федерации Руслан Хасбулатов рассказал «Известиям» о важнейших развилках августовских событий 1991 года и охотно поделился страхами и сомнениями, сопровождавшими его в те дни. Бывший политик не смущаясь признает свою ключевую роль в победе над ГКЧП, но отмечает, что политическая деятельность обошлась ему очень дорого.
«Ельцин решил, что всё пропало»
— Когда был дан старт событиям августа 1991 года?
— Скорее всего, когда Михаил Горбачев отправил в отставку Николая Рыжкова (председатель Совета министров СССР до января 1991 года. — «Известия») и назначил вместо него Валентина Павлова. Мне кажется, этот момент оказался решающим, потому что Рыжков при всей своей покладистости никогда бы не пошел ни на какой сговор с Владимиром Крючковым (председатель КГБ СССР, входил в состав ГКЧП. — «Известия»). Николай Иванович — человек жесткий, сильный, а Павлов — слабенький.
Крючков с Павловым как-то сошлись, постепенно уговорили и Дмитрия Язова (министр обороны СССР, входил в состав ГКЧП. — «Известия»). Мы с Язовым потом много раз беседовали, и он всё время себя ругал, что поддался увещеваниям «этого кагэбэшника», поставил под угрозу армию, генералитет и себя.
20 августа 1991 года должно было произойти очень важное событие — подписание лидерами республик Союзного договора. Я в нем выделил несколько пунктов, с которыми РСФСР согласиться не могла. Например, в этом договоре уравнивались автономные и союзные республики. Что это означало? Исчезновение Российской Федерации. Такая ситуация стала результатом того, что по мере своего ослабления Горбачев непрерывно поддавался давлению руководства союзных республик. Сама проблема, связанная с подписанием договора, казалась мне провокационно-разрушительной. Этим самым действующая Конституция фактически выводилась из правового поля.
Если говорить о том, что привело к развалу всего, это, на мой взгляд, было самым главным. Я категорически отказался вообще участвовать в новоогаревском процессе (формирования нового Союзного договора. — «Известия»). Но Горбачев мне в конце концов сказал: «Руслан, ты парень умный, убеди Ельцина и всех других, к тебе прислушиваются. Давай мы закончим этот этап Союзным договором».
В Верховном Совете мы приняли решение: подписываем несколько пунктов, чтобы не уничтожать этот договор Горбачева — последнюю надежду на сохранение СССР. Мы создали делегацию — туда вошли я, Ельцин, Иван Силаев (глава Совета министров РСФСР. — «Известия»), два мэра — Гавриил Попов (мэр Москвы. — «Известия») и Анатолий Собчак (мэр Санкт-Петербурга. — «Известия»), еще несколько руководителей республик, областей, краев. На 19 августа я назначил заседание Президиума Верховного Совета, чтобы собрать нашу делегацию. Тогда у всех было разное мнение, и мы с Ельциным опасались, что члены делегации начнут при подписании Союзного договора воевать между собой, такие случаи у нас бывали. Я хотел четко предписать, как себя вести.
— Чем вам на самом деле пришлось заниматься 19 августа?
— Я перед этим был в Сочи. Там случился шторм, все гостиницы затопило, связь прервалась, в горах обрушились какие-то инфраструктурные объекты — трубопроводы и прочее, а краевое начальство почему-то не приехало. Бедные сочинские начальники, зная, что я отдыхаю тут, бросились ко мне за помощью. Я пришел в штаб, который они организовали, позвонил Язову, чтобы он дал тяжелую технику, специалистов — в общем, помог им справиться с бедами. Дня три я возился с этими стихийными бедствиями, потом на пару дней улетел в Грозный — надо было мать, братьев, сестру повидать. 17 августа я вернулся в Москву и сразу уехал в Архангельское. 18-го вечером я уже встречал Ельцина, прибывшего из Алма-Аты. Мы договорились: вместе проведем Президиум, приготовимся к 20 августа.
Я всегда поздно ложился и рано вставал. Утром, часов в шесть, наверное, включил телевизор, а там Чайковский, лебеди, балет. Что такое? Жена была в московской квартире. Она мне звонит и говорит: «Ко мне соседи заскочили (а соседи у нас тогда были из Политбюро). Говорят, переворот».
Я тут же бегом направился к Ельцину. Мы с его семьей жили в Архангельском по соседству. Заскакиваю туда — у порога понурый Коржаков (Александр Коржаков — начальник охраны Бориса Ельцина. — «Известия»), неопрятный какой-то, растерянная Наина Иосифовна (жена Ельцина. — «Известия»). Я говорю: «Где Борис Николаевич?» — «Наверху». Забежал наверх — Ельцин обрюзгший, полураздетый, на кровати, тяжелым взглядом смотрит на меня и говорит: «Ну что, Руслан Имранович, мы проиграли. Через полчаса придет сюда Крючков, арестует нас». Я говорю: «Арестует — не арестует, еще неизвестно. Давайте быстро одевайтесь, нам надо здесь у вас организовать штаб. Я сейчас дам команду Коржакову, чтобы он всех наших руководителей сюда созвал». Он говорит: «Это уже бесполезно, уже всё. Я хочу спать». У первых большевиков был такой лозунг: «Разоружайся!» Ельцин уже был разоружен. Видимо, на него страшно подействовала эта угроза — переворот. Он решил, что всё пропало.
— Он был испуган или уже сдался?
— Он сдался. Я думаю, этим госпереворотчикам можно было делать с ним всё что угодно. Я его встряхнул, сказал: «Как же так? Мы вместе с вами полтора года воюем, какие-то инициативы выдвигаем. Что о нас народ скажет, что история скажет? Надо бороться, драться надо, а не сдаваться. Борис Николаевич, я вас не узнаю, вы же боец». Встряхнул его за плечо, обнял — в общем, привел в чувство. Надо сказать, он довольно быстро пришел в себя, спустился, оделся, и мы начали готовить контрдействия.
Тогда там собралось большое количество специалистов — советников Ельцина. Были Михаил Полторанин (министр печати и массовой информации РСФСР. — «Известия»), Геннадий Бурбулис (государственный секретарь РСФСР. — «Известия»), Сергей Шахрай (депутат Верховного Совета РСФСР. — «Известия»), вскоре пришел Силаев. Я предложил: «Давайте обращение к народу сразу напишем: мы с происходящим не согласны». Дал ручку Полторанину — у него рука дрожит. Потом говорили, что у гэкачепистов дрожат руки, но первой задрожала рука у Михаила Полторанина. Я со злостью забрал у него ручку, говорю: «Ты чего с дрожащими руками?» Сам стал писать первое воззвание. Оно разошлось. С этого началось наше сопротивление.
Я позвонил в секретариат — там были мои заместители, и я попросил, чтобы всех членов делегации немедленно направили в Архангельское, дали им машины. К концу нашего заседания, когда уже было готово обращение к народу, подъехал Собчак. Он мне говорит: «Руслан Имранович, что мне делать?» — «Ты поезжай в Питер. Начни с того, что пригласи военного и гражданского прокуроров, пусть они будут с тобой рядом день и ночь. Через два-три дня мы этих переворотчиков разгромим и арестуем, а ты наведи порядок — подчини себе все силовые структуры, возьми на себя руководство и действуй. Ты юрист. Везде упирай на то, о чем сейчас шла речь, — на нарушение закона».
«Мы потребовали немедленно вернуть Горбачева»
— Такое ощущение, что почти никто не знал, как действовать.
— Я был страшно удивлен, когда на первое наше совещание собрались эти вроде бы мудрые советники Ельцина. Когда я предложил: «Первым пунктом надо потребовать возвращения Горбачева», — Ельцин усомнился: «А чего это я буду за него воевать?» Бурбулис говорит: «А зачем он нам нужен?» Я говорю: «Под каким знаменем вы хотите объявить войну — под знаменем закона или идей Ельцина? Кому эти идеи нужны? А если мы утверждаем, что гэкачеписты нарушили Конституцию, то тогда мы найдем путь к сердцу и уму наших граждан». Правда, Силаев сразу сказал: «Руслан Имранович прав. О чем вы говорите? Конечно, надо прежде всего действовать с таких позиций».
Первым пунктом — вернуть немедленно Горбачева. Если он болен, давайте мы назначим ему экспертизу. С этого мы начали все наши требования. Я еще объяснил всем, что люди знают о сложных отношениях Ельцина и Горбачева. И это выигрышный момент, что в такой ситуации Ельцин, несмотря на свои личные взгляды, перешагнул через себя и требует возвращения Горбачева. Советники Ельцина этого не понимали. Тогда я убедился, откровенно скажу, в их ничтожестве.
Как бы то ни было, я быстро приехал в Белый дом, и мы оперативно сумели принять решение немедленно созвать заседание, чтобы обсудить и осудить путч. С этого момента началась борьба Верховного Совета, он принял на себя основную ее тяжесть и вышел победителем. Было 400 депутатов, которые сразу же откликнулись и немедленно пришли.
Были очень интересные эпизоды. Я руководил огромным аппаратом — там было больше тысячи человек, и они все самоотверженно вышли на работу. К тому моменту мы приняли большое количество разных документов, осуждающих ГКЧП. Одна молодая женщина ловит меня: «Руслан Имранович, у меня сестра работает в аппарате у Павлова. Дайте мне документы, и я через нее, через аппарат правительства разошлю их по всему Советскому Союзу и даже по миру». Я сразу понял, насколько это важная информация, собрал всю кучу — десятка два документов, в том числе наше обращение, дал ей это всё — и забыл. И что вы думаете? Часов в одиннадцать ночи мне звонит председатель Верховного совета Киргизии (тогда этот пост занимал Медеткан Шеримкулов. — «Известия») и говорит: «Руслан Имранович, я в вашей победе не сомневаюсь, коль скоро вы использовали аппарат Совета министров СССР для того, чтобы распространить ваши документы». Я даже сразу и не понял, а потом: «А-а! Оказывается, она смогла всё разослать».
— Что было в этом пакете?
— Обращение к народу, в котором мы требовали сразу вернуть Горбачева, немедленно отказаться от всяких чрезвычайных мер, распустить и осудить ГКЧП, восстановить законность. Это первый основной документ. Были указы президента, которыми он назначал на какие-то должности, снимал с каких-то должностей. Было постановление Президиума Верховного Совета о созыве чрезвычайной сессии. Было мое выступление перед аппаратом ВС — тоже обращение к народу, где содержались призывы к армии не выполнять незаконные приказы. То есть все командиры получили документы, где первый зампредседателя Верховного Совета РСФСР прямо говорит: «Не рассчитывайте на милость. Попробуйте только применить оружие — будете наказаны вплоть до расстрела! Соблюдайте закон!» Это, оказывается, произвело ошеломляющее впечатление на командующих, на генералов — на всех. И всё это было разослано по всей стране. Видите, какую помощь нам оказывали самые простые люди.
«Мне пришла в голову аналогия с броневиком Ленина»
— Были ли у вас какие-то сомнения в успехе ваших призывов? Что вы чувствовали?
— Сомнений было очень много, и уверенности, конечно, не было: все-таки военные есть военные. Если бы они решились отдать приказ, я вас уверяю, и генерал Александр Лебедь, и командующий ВДВ Павел Грачев выполнили бы его. Это потом стали героизировать федералов. Но если бы Владислав Ачалов (замминистра обороны СССР. — «Известия») или Язов приказали тому же Грачеву, он бы немедленно налетел, арестовал, перестрелял. Это бесспорно. Однако дело в том, что ни министр обороны, ни его первый заместитель на это не решились. Они были все-таки народными офицерами и генералами. На самом деле в их среде были большая неуверенность, страхи.
К нам поступали сообщения, что в такое-то время произойдет атака и взятие нашего парламентского дворца. Я предложил Ельцину: «Давайте я сейчас позвоню Анатолию Лукьянову (председатель Верховного Совета СССР. — «Известия») и договорюсь с ним о встрече». Ельцин поддержал. Я позвонил ночью Лукьянову, и он тут же поднял трубку. Я говорю: «Вы председатель Верховного Совета СССР, я глава Верховного Совета России. Чем бы это ни закончилось, от нас с вами потребуют прежде всего ответа. Вы об этом думали, Анатолий Иванович?» «Об этом я только, — говорит, — и думаю». «Давайте мы встретимся, обсудим, какова наша позиция и что нам делать». Он говорит: «Приезжайте немедленно». Но нам не надо было немедленно — нам надо было выиграть ночь. Я говорю: «Давайте так: сейчас ночь, везде солдаты, оцепление, я завтра утром приеду вместе с Силаевым и Александром Руцким, пусть они будут свидетелями наших переговоров». Он говорит: «Согласен». И мы назначили эту встречу на 10 часов следующего утра. Мне кажется, что мы эту ночь выиграли благодаря переговорам с Лукьяновым.
За ночь мы составили ультиматум из 12 пунктов, среди которых были и возвращение Горбачева, и ликвидация ГКЧП, и допуск наших депутатов к чрезвычайной сессии. Утром приехали, вручили, Лукьянов прочитал внимательно: «Руслан Имранович, так это же ультиматум». Я говорю: «Да нет, какой это ультиматум, это база переговоров», — я так смягчил. «Передам, конечно. Я к ним не имею никакого отношения, я пытаюсь достичь какого-то согласия». Мне показалось, что это были хорошие переговоры. Мы вернулись, я всё сообщил Ельцину.
А войска уже окружили нас. Я помню, как к нам пришел танк подразделения майора Евдокимова, мы спустились и смотрим. Вдруг мне пришла эта мысль — аналогия с броневиком Ленина. Я говорю: «Борис Николаевич, конечно, танк получше, чем тот броневик, вон какая широкая платформа. А что бы вам не выступить на нем?» Он говорит: «Руслан Имранович, так меня убьют». «Да нет, — говорю, — кто вас убьет? Здесь сотни журналистов, камеры — это невозможно». Он думал. Я потом говорю: «Борис Николаевич, если вы не хотите, я пойду». Он так решительно говорит: «Нет. Я пойду». Эта картина, когда он выступал с танка и зачитывал наше обращение к народу, тогда облетела весь мир.
Вторая ночь принесла удар страшной силы. Оказывается, Крючков через американских разведчиков запустил утку, что в два часа, если я не ошибаюсь, должен быть штурм. Эту информацию американцы немедленно довели до Ельцина и до меня.
Была ночь уже, по-моему, двенадцатый час. Вдруг заскакивает в кабинет Коржаков и кричит: «Руслан Имранович, идите к президенту, он вас ждет!» Мы выходим, я вслед за ним — и даже не соображаю, куда он меня ведет. Он нажимает кнопку лифта, и мы спускаемся в гараж. Там большой ЗИЛ, расхаживает Ельцин, вокруг помощники. Ельцин сразу ко мне, говорит: «Американцы сообщили, что через полчаса будет штурм, нас с вами хотят убить. Нам предложили выехать в американское посольство. Через два-три часа весь мир поднимется, и мы вернемся». Я сразу сказал: «Вот через два-три часа вы и вернетесь, а у меня здесь 400 депутатов».
Уже в лифте, идущем обратно вверх, я ощутил всю тяжесть положения — очень сильное чувство. Какое-то равнодушие пришло. Что я делаю, зачем я здесь? Президент бежит в посольство, а я тут поднял бучу. Я иду, не знаю, что думать, и вдруг навстречу толпа в генеральских мундирах: Константин Кобец (с 20 августа 1991 года — министр обороны РСФСР. — «Известия») и вместе с ним еще несколько генералов, в том числе Лебедь. Я его раньше не видел. Кобец говорит: «Руслан Имранович, Лебедь прибыл. Он нам хочет помочь». И вдруг такая злоба меня охватила. Я говорю: «Какой он помощник? Это предатель, изменник!» Набросился на Лебедя: «Что, пришел разведку делать?» — «Нет, если надо, я бы вас через пять минут разгромил». Я говорю: «Чтобы ты не разгромил нас через пять минут, я приказываю тебя арестовать. А ну-ка бросьте его там внизу в подвалы!» Все генералы так растерялись, стали по стойке смирно, Кобец побледнел. Я заорал на него: «Вы слышали мой приказ? Исполнять!» — а сам пошел.
— Вы имели право ему приказывать?
— Нет, конечно. Но ведь революция! Вдруг у меня ушли нерешительность, беспомощное состояние, я почувствовал себя стальным: «Что-нибудь придумаю». Зашел к себе, там сновали военные, моряки, черт знает кто с пистолетами, с автоматами. Я сказал помощнику и адъютанту: «Пятнадцать минут не пускайте», — мне надо было поразмыслить, что дальше делать. И тут прямая связь от Ельцина. Думаю: «Кто там звонит от него?» Ельцин! «Руслан Имранович, вы отказались, и я тогда тоже отказался. Я иду командовать в подвал». Я говорю: «Во-во, идите в подвал». И уже — облегчение, уже и юмор появился, и веселье: ага, пусть хоть в подвале сидит, в катакомбах — где угодно, лишь бы не сбежал в американское посольство. Я всё потом размышлял: а если бы он сбежал? Я думаю, тогда гэкачеписты могли бы прийти в это посольство — и договорились бы, скорее всего, с Ельциным.
— Горбачев утверждал, что всё произошедшее тогда было для него неожиданностью. Вы верите в это?
— Да. Я не думаю, что он готовил эти события. Хотя он всё подвел к этому, в общем-то. Но я склонен принимать на веру всё, что он говорил в Форосе. Он там сломался. А когда он вернулся, то почему-то вообразил, что его должны встретить как героя. А здесь депутаты наши, аппарат, наши сторонники. Мы под пулями ходили, на танки бросались. У всех были охрипшие голоса от разговоров с военнослужащими — мы убеждали их, что не надо стрелять. И ведь все знали, что с ними может случиться, ведь это же был переворот, мятеж. Мы, конечно, в дни путча боялись все. Депутаты боялись. И тут они видят спасенного ими Горбачева, который претендует на то, что его должны принимать как вождя. Он отсиживался, независимо от обстоятельств, где-то на курорте, а теперь вдруг начал вести себя так, как будто он лидер.
«Я бы согласился стать премьером СССР»
— Вы вообще могли предположить до августа 1991-го, что подобные события возможны?
— Нет, потому что в нашей стране нет традиции таких переворотов. Была попытка убить Сталина со стороны Николая Муралова, командующего Московским военным округом. Когда Сталин и другие энергично сражались — буквально — с больным Лениным, Муралов предложил Троцкому расстрелять Сталина, а Троцкий отказался, ответил: «У нас не принято это делать, мы обсуждаем все эти вопросы на партийных форумах». Только вот эта попытка была, а больше не было, поэтому я не верил, что у нас могут быть военные перевороты, и искренне полагал, что генералы никогда на такое не осмелятся. Генералы и не осмелились, а вот чекисты осмелились.
— Вы тогда апеллировали к обычным людям. Не боялись ли вы, что последствия могут быть достаточно тяжелыми для них?
— Было страшно. Но я и мои соратники осознавали, что, если путч победит, могут быть еще более ужасные последствия. И еще я слишком хорошо знал, как и многие наши депутаты, сколько трагедий случилось только потому, что люди не хотели активно выступать против беззакония.
— Как вы оцениваете реакцию людей?
— Спасли положение все-таки москвичи. Именно присутствие на улицах огромного их количества и смутило военных. Ачалов, например, говорил: «Я народный генерал, я сам из простой семьи. Как я могу стрелять, как я могу их разгонять?» Люди встали как скала, они были полны решимости умереть.
Все там были, весь Советский Союз, но в основном вышли московские интеллектуалы, студенты МГУ, преподаватели. Москвичи спасли страну от кровопролития, мне так кажется. Если бы их ряды были редкими, их разогнали бы. Риск был очень высок.
— Сейчас у вас остались вопросы по тем событиям?
— Например, некоторые говорят: «Лучше бы победил ГКЧП». Но что было бы? Союзные республики как ушли после этого события, так и ушли бы всё равно, потому что уже самим фактом этого выступления была заложена незаконная база. Они стали говорить: «Ну как же? Если у вас мятежи, восстания, парламенту приходится защищаться, как в осажденной крепости, то нам такая власть не нужна, нам такой центр не нужен. Вы хотите, чтобы у нас было то же самое?» Возражать было уже нечего.
Чем бы ни закончилась эта эпопея — победой ГКЧП или, как это и случилось, его поражением, — августовские события нанесли, по моему мнению, решающий удар по СССР.
— Таким образом, исход уже был предрешен?
— Я думаю, что, к сожалению, да. Конечно, я допускаю, что если бы Горбачев создал мощное правительство… Неудобно говорить, но ему же предлагали сделать премьером Хасбулатова — мол, он живо свернет шею всем противникам, не боится ни Ельцина, никого. «Так он, — говорит, — и мне шею свернет». Ему говорят: «Тебе уже свернули шею». Такие были с Горбачевым разговоры, причем вели их влиятельные лица, но он не захотел. Он пал, он уже был обезоружен.
— Вы бы согласились на это предложение?
— Ради спасения Отечества я согласился бы, думаю.
— Вам в той истории многие приписывают ключевую роль. Вы разделяете это мнение?
— Я вам рассказал, как было дело, причем меньше всего я пытаюсь что-то преувеличивать.
— Вы много думаете о тех временах?
— Ну а как же, это ведь моя жизнь. Но моя политическая деятельность очень дорого обошлась мне.
