«Не думаю, что Россия была бы лучше, отклонись мы от пути просвещения»
В прокат выходит «Франкофония» Александра Сокурова. Фильм увидят зрители более чем сорока российских городов. В документально-игровом эссе прославленный режиссер рассуждает о судьбах Европы и России. С Александром Сокуровым встретился корреспондент «Известий» Евгений Авраменко.
— Александр Николаевич, вы сомневались, что «Франкофония» выйдет в российский прокат. Теперь сообщается, что фильм будет показан в 150 кинотеатрах по всей стране.
— Я до сих пор не знаю схемы проката «Франкофонии». Будет ли она показана в Ярославле, на Кавказе, на Дальнем Востоке, на севере России? Сомневаюсь. Представители компании «Синема Престиж» подробно со мной об этом не говорили. Если же такая информация от них поступила, слава Богу. Я знаю лишь о единичных показах, знаю, что 17 марта состоится премьерный сеанс в Москве, меня приглашали, но я только что вернулся из очень тяжелой командировки на восток и очень устал, нужно взять паузу. Тем более что скоро мне вновь предстоят поездки.
Недавно я был на сеансе в «Авроре» (кинотеатр в Петербурге. — «Известия»), который прошел очень хорошо и на который даже не все желающие смогли попасть. Но я не обманываю себя, понимая, что через несколько показов ситуация со зрителем может измениться. Широкий прокат и такой фильм, как «Франкофония», трудно совместимы. У нас нет системы кинотеатров, которая гарантировала бы, что его покажут по стране. Вся киносеть — часть американского проката, и российская картина может пробиться в эту систему только случайно или по какому-то снисхождению. А потом, успех показа таких фильмов во многом зависит от объема рекламной кампании, охватывающей в том числе и федеральные каналы, и крупные газеты. А для этого нужны деньги. Не знаю, есть ли они у такой небольшой организации, как «Синема Престиж», которой я все же благодарен.
— У вас есть какое-то объяснение «музейного бума»: начиная от очередей к выставкам и заканчивая фильмами о музеях на большом экране?
— Численность очередей на выставки показатель очень формальный, и если уж заниматься этим вопросом, нужно понять, кто эти люди, проявившие интерес. Я уверен, что это не молодежь, а уставшее от политики среднее и старшее поколение и, конечно, на 90% женщины. Некоторые события, вызывающие ажиотаж, на самом деле стоят этого внимания. Так, на выставке Серова была представлена портретная живопись, а нынешние художники не любят и не умеют писать портреты. Придите на любую петербургскую выставку современной живописи, в Манеж или Союз художников, и вы увидите, что портретов минимальное количество.
— В фильме вы часто задерживаете зрительское внимание на малоизвестных у нас портретах французов.
— Одной из самых тяжелых задач, стоявших передо мной, был отбор. Из миллионов произведений искусства, у каждого из которых своя грандиозная история, своя привлекательность, свое сакральное поле, нужно было отобрать несколько десятков. И этот выбор — результат моего очень личного отношения к музею, а не искусствоведческой компетенции. Мне было важно сразу обратить внимание зрителей на портреты французов, позволить соприкоснуться с их взглядами. Французы народ очень трудный, не такой открытый, как это нам кажется, исполненный скрытой гордости, а может, и высокомерия. Если в Германии английский знает любой официант, то французы говорят, как правило, только на своем языке. Это народ особенный и чувствующий свою особость. Всматриваясь в лица на французских полотнах, понимаешь корни этого.
— Во «Франкофонии» вы, называя Францию и Германию сестрами, ставите вопрос о родственности менталитетов. Что касается России, то «сестры» смотрят на нее отчасти как на варварскую страну, но ведь и она часть Европы?
— Конечно, Россия тоже «сестра», младшая, которой старшие европейские «братья и сестры» помогали строить города, развивать науку и искусство, которой они привили нерелигиозное понимание мира. Представьте себе нашу страну, если бы Петр не европеизировал сознание русского человека. Я не думаю, что Россия была бы лучше, отклонись мы от пути просвещения.
Но у России, у этой младшей «сестры», настолько своеобразный характер, настолько далеко она живет, настолько выносливая, что это трудно воспринимается ее европейскими родственниками. В северной стране иначе ощущают цену жизни. Готовность биться за свою территорию, расплачиваясь за национальную честь многими и многими жизнями, приводит в состояние шока европейское сообщество. Нацисты, продвигаясь по территории Советского Союза, не понимали маниакального, жесткого сопротивления советских солдат и населения.
Отношения нацистов с населением Франции складывались иначе. Во многом еще и потому, что большинство немецких офицеров, оказавшихся на оккупированной территории, любили французскую культуру, знали язык. Для Германии и Франции возможно, как говорится в фильме, сидеть в одном кафе и пить кофе из одной чашки.
— В фильме есть оппозиция: «открытый город» Париж и замкнутый Ленинград. Атмосфера как бы мирной жизни — и ужасы блокады. Лувр и Эрмитаж. «Франкофония» преемственна по отношению к «Русскому ковчегу»?
— Ни в коем случае. Это абсолютно разные сюжеты, ракурсы, размышления, содержание. Только автор один и тот же. Любя Эрмитаж больше всего в Петербурге, я не мог не признаться в этом во «Франкофонии». Если в фильме на тему Второй мировой я не оглянулся бы на блокадное время, это было бы не совестливо с моей стороны. А оглядываюсь я туда постоянно, поскольку живу в городе, ценность которого во многом измеряется количеством погибших, лежащих в его земле.
— В фильме нет и намека на движение Сопротивления, но сказано об интересе французской молодежи 1940-х к немецкому языку. Подобные смыслы вызывали напряжение со стороны западных продюсеров?
— Я работаю обычно с теми продюсерами, которых хорошо знаю. И с Томасом Куфусом (со стороны Германии), и с Пьером-Оливье Барде (Франция) меня объединяют не только эстетические и моральные позиции, но и профессиональные принципы. Генеральным продюсером выступила Франция, а там самые строгие в мире нормы охраны авторского права, все направлено на защиту интересов режиссера. Но дело прежде всего в убеждениях названных людей.
Продюсеры предупреждали, что фильм может вызвать тяжелую реакцию во французской прессе. Но я все время повторял, что мы создаем не публицистическое и не документальное произведение. Это попытка художественного осмысления исторического чувства. Или чувства истории. Я не судья и не адвокат. Но для меня — как для частного человека — принципиально, чтобы ни одному музею мира ничто не угрожало.
— Как герой, вы по-разному присутствуете в «Русском ковчеге» и «Франкофонии». В первом случае — только голос за кадром, осторожный комментарий; во втором — очень осязаемое вторжение в жизнь других героев.
— Все объясняется очень просто: слишком близко темная сила, вся эта нечисть, приблизилась ко мне. Я часть мировой культуры. Она моя жизнь. Музеи — моя собственность, очень личная, принадлежащая мне по всемирному человеческому праву.
— Накануне мировой премьеры «Франкофонии» действия ИГИЛ (арабское название — ДАИШ, организация запрещена в России) по разрушению культурных ценностей достигли пика...
— Я был абсолютно уверен, что к этому все придет. Мощный конфликт внутри мусульманской общественности очевиден десятки лет. В мусульманстве есть неразмытая идеология, в отличие от христианства и демократических государств. Я только что был на арабском Востоке и мог бы подтвердить это.
По средствам достижения целей я бы сравнил ИГИЛ с большевизмом. Эти изуверы отрезают головы живьем, а наши изуверы в 1917 году бросали священников живыми в ямы, засыпая землей. И земля шевелилась несколько дней. Желание новых большевиков организовать свое мусульманское государство — от того, что весь остальной мир абсолютно контрастен их системе и их убеждениям. Это предсказуемая реакция на соответствующее насилие Старого Света и Америки в отношении мусульманского мира. Реакция крайне радикальная, революционная по настроению.
— В одном из эпизодов «Франкофонии» камера долго «всматривается» в мумию из Египетского зала. Образ музея, «консервирующего» лучшие образцы культуры, явно срифмован с этой мумией. А у музея есть сакральное значение?
— Для меня смерть равняется слову «никогда». Я никогда не увижу этого человека, никогда не прикоснусь к его руке. Правда, некоторые общаются с умершими во сне, но со мной этого не происходило. Мне вообще не снятся сны, это не мое пространство жизни. При том что если я и ценю что-то в кинематографе, то его поэтическую, сновиденческую природу.
Мумия как своего рода мост меж временами потрясает воображение, доказывает, что абсолютного тлена нет. По мумии можно восстановить лицо человека, а в будущем, думаю, смогут материализовывать умерших и даже какие-то мгновения их жизни. То есть прошлого не будет, только настоящее.
Искусство доказывает параллельное существование прошлого, позволяет осязать его. У искусства великая возможность позволить всем людям ощутить себя одной семьей и осознать ответственность друг перед другом. Недаром современные музейщики считают, что главная задача музея — сохранить. Не столько выставлять, сколько хранить. Это правильно, потому что более негде.
