«Я не променяю Балет Монте-Карло и принцессу ни на один театр мира»

Балет «Укрощение строптивой», только что награжденный тремя «Золотыми масками», впервые отправляется на гастроли. В рамках XIV фестиваля Dance Open еще свежую продукцию Большого балета дважды покажут в Петербурге. «Известия» поговорили с автором спектакля, прославленным французским хореографом Жан-Кристофом Майо.

― Ваш балет на фестивале Dance Open будет соседствовать со спектаклями Голландского национального и Венского государственного балета. Вам такое соседство приятно?

― Интернациональные балетные форумы просто необходимы. На свой фестиваль в Монако я каждый год приглашаю 6–10 трупп со всего мира. В таких городах, как Петербург, должен быть постоянный кровоток разных балетных традиций и школ. Разнообразие значит богатство. Разнообразие балетных трупп на Dance Open ― это богатство петербуржцев.

― Дарить такое богатство ― дорогое удовольствие?

― Не такое уж дорогое. Мы все прекрасно знаем: когда в любой стране начинаются проблемы с деньгами, первым делом сокращают расходы на культуру. Но вы только представьте, что на одну неделю мы отменим все концерты, все спектакли, все кинопоказы, все телепрограммы. Что люди будут делать с утра до вечера? Они сойдут с ума от скуки. Жизнь без культуры мертва. Так что найти деньги на субсидии искусству ― это обязанность каждого правительства.

― Если бы вы могли сходить только на один спектакль Dance Open, что бы вы выбрали — голландцев, венцев или москвичей?

― Вы знаете ответ (смеется). Тем более что «Укрощение» еще никогда не вывозили на гастроли. Конечно, я бы постарался увидеть все спектакли, но сердце влечет меня к России, так что ― Большой.

― Назовите первые три ассоциации, три тега, которые приходят вам на ум, когда вы слышите слово «Россия».

― Культура. Традиции. Большая.

― С первым и третьим всё понятно. А что конкретно вы подразумеваете под российскими традициями?

― Прежде всего то, что я знаю лучше всего, ― балет. Россия очень крепко хранит балетные заветы, и это правильно. Но, конечно, мы не должны забывать, что новому поколению тоже нужно ставить спектакли. Надо дать молодым хореографам доступ к ресурсам. Нужно видеть, как неостановимо меняется мир, как развивается искусство. Вот посмотрите: даже между Мариинским и Большим существует огромная разница. Сравните их с Театром Эйфмана, Михайловским, Театром Станиславского. У каждой труппы должна быть своя идентичность. В Монако у нас тоже есть традиции: здесь в начале ХХ века сиял «Русский балет» Сергея Дягилева. То был опыт синтеза балетных форм с драмой, новой музыкой, живописью. Принцесса Каролина, кстати, тоже увлечена всеми видами искусства, дягилевскую традицию она поддерживает. Но мы должны понимать: то, что годилось сто лет назад, нельзя повторять сейчас. Особенно в танце. В репертуаре хорошего оперного дома, на мой взгляд, должно быть 50% классики. В репертуаре балетного театра ― 80% новых постановок.

― Принято считать, что существовали два противоположных Шостаковича: трагический композитор-философ и автор легкой музыки, начинавший трудовую карьеру тапером. Вы соединили двух этих Шостаковичей в одной балетной партитуре. С какой целью?

― Цель была простая: найти музыку, идеально подходящую к «Укрощению строптивой» с ее многочисленными контрастами. Насчет двух Шостаковичей вы абсолютно правы. Слушая его опусы, я думал о том, что у каждого есть две стороны ― парадная и скрытая, светлая и темная. Шостакович жил в тяжелейших условиях тотального давления и выражал свою боль в музыке. С другой стороны, он давал своей энергии выход в легких, праздничных сочинениях. Но составляя партитуру балета, я не думал о том, кем является Шостакович для России и русских. Я француз, я обожаю музыку Шостаковича, и, на мой взгляд, у этой музыки нет национальности. Слушая ее, я наверняка не считываю какие-то смыслы, понятные русскому, советскому человеку, ― зато мне, может быть, проще чувствовать восхищение ее красотой и многоликостью. Знаете, самым большим комплиментом мне за «Укрощение» были слова монтировщика сцены, который подошел после спектакля и сказал: «Спасибо, вы открыли для меня совершенно нового Шостаковича». Этот русский человек всегда любил Шостаковича, но после моего балета услышал его по-иному. Я был счастлив.

― В балете соединены 25 фрагментов разных сочинений. Кто выступал в роли закройщика?

― Ваш покорный слуга. Я обучался музыке много лет, умею читать партитуры и от создания музыкального полотна получаю ровно столько же наслаждения, сколько от хореографического труда. Кстати, в работу сценографа и художника по костюмам я тоже всегда вмешиваюсь. Задача хореографа ― не па придумать, а создать единый спектакль.

― «Укрощение» ― первый балет за много лет, который вы поставили не для родной труппы. По душе ли вам этот опыт? Будет ли продолжение?

― Вы правы, я всегда работаю со своей труппой в Монте-Карло, потому что моя цель ― сформировать и вырастить танцовщиков в нужном мне русле. На качественные постановки в других театрах требуется уйма времени. «Укрощение строптивой» рождалось полтора года. Сначала мы знакомились, встречались с представителями Большого театра, приглашали их в Монте-Карло, затем я подробно и глубоко изучал возможности всех танцовщиков. Потом вообще бросил свою труппу на три месяца ради Большого, так что теперь даже чувствую себя виноватым. Вряд ли я буду снова ставить что-нибудь не в своем театре. А если и буду, то, пожалуй, именно в Большом. Там мне уже не придется тратить столько сил на переговорный и подготовительный процессы.

― Судя по этим словам, Большой театр уже сделал вам предложение насчет следующего балета.

― Да, у нас есть планы. Предложения поступали не только из Москвы, но и из Петербурга, однако приоритетом для меня остаются отношения с Большим. В «Укрощении» мы подошли очень близко к моему представлению о том, чем должен быть танец и театр в целом. В Большом есть нечто совершенно особое, неповторимая специфика. Сохраните ее, пожалуйста.

― Директор Михайловского театра Владимир Кехман рассказал в интервью «Известиям», что предложил вам возглавить балетную труппу, но ваша покровительница, принцесса Монако Каролина не одобрила такой ход. Можете прокомментировать?

― Ну что вы! Трудно себе представить, чтобы принцесса мне что-нибудь запретила ― это не тот человек, который будет давить на артиста. Она дает мне стопроцентную свободу. Дело в другом. Я думаю, что никто не может руководить двумя театрами одновременно ― слишком много энергии требуется для того, чтобы добиться результата хотя бы в одном месте. А Балет Монте-Карло, которому отдано больше 20 лет жизни, я никогда не покину. К тому же мы с принцессой настоящие друзья. В общем, я сказал Владимиру Кехману, что не променяю Монако и принцессу ни на один театр мира.

― Одним из ваших предшественников на посту руководителя труппы Монте-Карло был Джордж Баланчин, который говорил: «По национальности я петербуржец». Вы чувствуете петербургский дух в балетах Баланчина?

― Я люблю Петербург, последний раз вернулся оттуда всего пару недель назад. Не могу сказать, что знаю дух этого города. Но точно знаю, что Баланчин пришел в мир с потрясающим багажом русского танцовщика, сформированным Вагановкой и Мариинским театром. С другой стороны, в его эстетике чувствуются грузинские корни. С третьей — я ощущаю влияние русского фольклора, который Баланчин очень любил. В-четвертых, работа в Нью-Йорке существенно изменила мистера Би и его танец. Баланчин ― прекрасный пример того, как можно развивать классическое искусство в условиях новой эпохи. Он обожал петербургскую балетную традицию, но в зрелом возрасте был разделен с ней географически и хронологически. Именно в этом контексте я понимаю его слова о национальности.

― Еще Баланчин говорил, что балеты стареют и умирают, что это недолговечное искусство. Если вы с ним согласны, то какой срок жизни отвели бы «Укрощению строптивой»?

― Я абсолютно убежден: балеты рождаются, чтобы умереть. Танец ― это искусство, которое ты делаешь с другими людьми. Когда эти люди уходят, что остается? Нечто весьма неуловимое. Вместе с хореографом умирает и нечто внутри его балетов. Но все-таки у старых балетов есть право существовать и быть увиденными ― они должны оставаться свидетельством эпохи и учебником для нового поколения хореографов. Вот почему балеты Баланчина сегодня идут во всем мире. И вот почему Уильям Форсайт вывел достижения Баланчина на следующий уровень. Скоро появится тот, кто выведет на новый уровень достижения самого Форсайта.

― В последний год в русскоязычных интервью с западными артистами появился почти обязательный вопрос-лейтмотив: «Не опасаетесь ли вы сотрудничать с Россией в эти трудные времена?» Вопрос отчасти риторический, но давайте все-таки пополним копилку ответов вашей версией.

― С удовольствием. Для начала надо сказать: это неправда, что искусство не имеет отношения к политике. Художник говорит об обществе, человеке, провозглашает некие идеи, так что искусство бывает весьма и весьма политично. Но танец ― исключение, по крайней мере, для меня. В движениях тела не может быть политических или националистических идей. Танец — это танец, музыка — это музыка. Там, где они сходятся вместе и рождают балет, артист просто обязан игнорировать любую политику. Он может отстаивать только одну идею: свободу для каждого человека в любой стране. Артист всегда на стороне свободы ― просто потому, что природа его профессии заключается в свободном самовыражении на сцене. Артист не должен ничего бояться. Как только художники начнут бояться, мир окажется в опасности.