Габриэль Прокофьев: «Опасаюсь жить в России под своей фамилией»

38-летний британец Габриэль Прокофьев прилетел на премьеру своего Первого виолончельного концерта в Большом зале Петербургской филармонии, где некогда играл его великий дед, Сергей Сергеевич Прокофьев. Наследник советского классика ответил на вопросы обозревателя «Известий».

— Вы ведь уже бывали в России?

— Первый раз я приехал сюда в пятилетнем возрасте, но почти ничего не запомнил. Зато о визите 2001 года у меня сохранились яркие воспоминания. А полтора года назад я впервые представил в России свою музыку — это случилось в Московской консерватории на фестивале Viva Cello.

— Поделитесь, пожалуйста, своими впечатлениями от России образца 2001 и 2013 годов.

— В 2001-м я застал конец той волны масштабных изменений, когда всё еще чувствовались впечатлявшие меня оптимизм и энтузиазм. Три года назад я приезжал на выставку картин моего отца, Олега Прокофьева, в Третьяковской галерее. Сразу же заметил, что люди слегка усталые и потерянные. Мне показалось, что произошел политический откат назад, появилась некая застойность. С другой стороны, я заметил, что народ стал обеспеченнее, а страна — богаче. И у вас по-прежнему прекрасно поддерживают культуру. Я видел Мариинку-2, был в Петербургской филармонии: всё в отличном состоянии и здорово организовано. Культурная жизнь очень яркая. Правда, я обнаружил здесь ту же проблему, что и у нас в Великобритании — современную музыку играют очень мало.

— Сейчас вы слегка восполнили дефицит Первым концертом для виолончели с оркестром.

— Я написал его специально для виолончелиста Александра Ивашкина и для нынешнего вечера. В концерте три части, длящиеся в общей сложности 22 минуты.

— Это более академический опус, нежели прежняя ваша музыка?

— Я всегда ориентируюсь на формы классической музыки. Мой подход — соединять академическую традицию с теми звуками, которые я слышу вокруг, с народной музыкой моего времени. А мой фольклор — это хип-хоп, техно, электромузыка. В виолончельном концерте есть и классически ориентированная лирика, и современные синкопированные ритмы.

— Как вы пришли к музыке?

— Прокофьевское наследие сыграло тут неожиданную роль. Дело в том, что мой отец был художником и скульптором: он всегда ощущал, что находится в тени великого предка и прекрасно понимал все тяготы ношения знаменитой фамилии. Поэтому он и моя мама решили не принуждать детей к занятиям музыкой. Они воспитывали нас либерально, рассчитывая, что мы выберем свой путь естественным образом. В детстве я играл на пианино, но мой первый композиторский опыт был связан с сочинением попсовых песен на пару со школьным другом. Мне было 10 лет. Тинейджером я пел и играл в поп-группе. Именно там я открыл счастье композиторского ремесла, осознал, что это самая потрясающая вещь, которой я могу заниматься: в первую секунду ничего нет, и вдруг через мгновение во мне звучит мелодия.

В те же годы я сочинил несколько классических композиций, которые имели успех. Тогда я решил пойти в университет на философию и классическую музыку, а потом получил диплом по композиции. Двойная жизнь продолжалась долго, но в итоге я отдалился от клубной, электромузыки, хип-хопа и сосредоточился на музыке академической.

— В России есть известный музыкант и философ Владимир Мартынов, который видит будущее музыки в кооперации композиторов с диджеями. Это ведь вам близко?

— Конечно, я даже написал концерт для диджея с оркестром, оставив солисту пространство для импровизации. Но если вы хотите создать музыку крупной формы и соответствующей глубины, бывает трудно положиться на сотрудничество с импровизатором — ведь импровизаторы так или иначе пользуются одними и теми же формулами. Все-таки я считаю, что в некоторых случаях необходим один композитор, отвечающий за весь проект.

Другое дело, что начиная с Бетховена композиторов принято воспринимать как богов. Все, что они пишут, — шедевры. Может, мои слова кого-то травмируют, но сейчас такой подход проблематичен. Композиторы привыкли, что всякая их прихоть должна быть удовлетворена, и пишут музыку, которую совершенно невозможно сыграть. Я хочу, чтобы исполнители чувствовали себя частью музыки, а не машинами для ее воспроизведения. Пожалуй, нам стоит вернуться назад, к выразительности, к эмоциям и не зацикливаться на академизме.

— Родители назвали вас именно Габриэлем или Гавриилом, по-русски?

— Габриэлем. Скорее всего, меня назвали в честь часовни святого Габриэля в Кентерберийском соборе. Но и версия «Гавриил» мне нравится.

— Нет ли у вас желания выучить русский язык?

— Очень хочу говорить по-русски и сожалею, что до сих пор не могу этого делать. Звучание русского мне хорошо знакомо, поскольку я часто слышал речь отца, но он никогда не говорил по-русски со своими детьми.

— Почему?

— Трудно сказать. Он ведь писал стихи по-русски, некоторые из них прозвучали на нашем концерте. Наверное, дело в том, что он эмигрировал в Англию в ужасных обстоятельствах. Отец хотел жениться на англичанке, но из-за холодной войны советские власти не давали ему разрешения на брак в течение шести или семи лет. Через год после того, как они наконец женились, его супруга умерла. В таком ужасном состоянии он уехал в Англию. Отец не мог вернуться в Россию — его бы арестовали за незаконный выезд — и был уверен, что его дети никогда туда не вернутся. Зачем учить их языку, который никогда не пригодится?

А может, дело и еще в том, что отцы — не очень хорошие учителя языков. Недаром в английском «родной язык» — это mother tongue.

— Ваш дед переехал в Россию после долгих лет жизни на Западе. Не влечет ли вас такая судьба?

— Думаю, что Россия может быть вдохновляющим местом для работы...

— Вы можете говорить прямо.

— Хорошо, тут есть «за» и «против». С одной стороны, жить в России, может быть, здорово, потому что уровень музыкальной культуры здесь очень высок. На днях петербургские студенты исполняли мой струнный квартет и жутко извинялись: «Мы не готовы, играем плохо, простите». Но даже на репетиции квартет звучал лучше, чем в других странах — на концертах! Серьезный подход к музыке мне очень по душе, и, возможно, в России я добился бы большего признания. С другой стороны, я опасаюсь жить здесь под своей фамилией, ведь мой дед известен каждому. Я очень переживаю по поводу сравнений с ним, это давит на меня в работе. В Англии я не настолько в тени деда — там многие люди о нем не слышали.

Кстати, прежде чем вернуться в Россию, дедушка предпринял несколько пробных визитов. Мне нужно сделать то же самое.

— Ваш дедушка любил пройтись по сталинской Москве в желтых ботинках, в дорогом французском галстуке. Вы тоже неравнодушны к одежде?

— Дед обладал потрясающей самоуверенностью. Я несколько более скромен. Пытаюсь хорошо одеваться, но у меня нет страсти к шопингу. Если стану более публичным человеком, тогда, пожалуй, начну делать своей одеждой более яркие заявления.