Сила Сибири: Виктор Астафьев как проповедник от литературы
1 мая исполняется 95 лет со дня рождения Виктора Астафьева — одного из последних гигантов русской литературы XX века. Человек тяжелой судьбы, фронтовик, Астафьев был и остался фигурой неудобной, которая не укладывается в привычные клише. Он писал о деревне, но оказался шире рамок «деревенской прозы». Писал про войну так, что о его книгах спорят по сей день. Наконец, писал про Сибирь, где родился и где умер, — писал с редкой любовью и с жестокой честностью, какой не встретишь в литературе о родном крае. О том, что для нас сегодняшних значит творчество Виктора Астафьева, рассказал писатель Роман Сенчин специально для «Известий».
Благотворная тоска
В Красноярске отмечают 95-летие Виктора Петровича Астафьева. Наверняка отмечают и в других местах России, но я нахожусь здесь, в енисейской Сибири, с которой связана если и не вся жизнь писателя — он долго жил на Урале, затем в Вологде, — то уж точно его творческая судьба. Вижу: для красноярцев Астафьев до сих пор — спустя почти два десятилетия после смерти — учитель, защитник и утешитель.
Об Астафьеве я знал с раннего детства. Именно о нем и именно знал — прочитал его книги позже. В те доперестроечные годы уставшие биться о стену несправедливости люди выпаливали как последний довод весомую угрозу: «Я вот Астафьеву напишу!» Не Брежневу, не Андропову, не в горком или крайком, а Астафьеву. И часто это срабатывало: его уважали и боялись.
Потом были книги… В последние годы много разговоров ведется о том, что нужно и не нужно включать в школьную программу по литературе. Несколько раз обращались ко мне, предлагали составить список. Я отказывался. Иногда называл несколько произведений, которые, по моему мнению, было бы полезно прочитать лет в 12–14. В том числе книгу Виктора Петровича «Последний поклон».
Писатель Виктор Астафьев за рабочим столом
Он, кажется, очень мало писал специально для детей и подростков, но многие его рассказы и повести необходимы именно им. Они настраивают человека на настоящее. После рассказов из первой книги «Последнего поклона» начинаешь жить как-то иначе. Осмысленней, что ли. Внимательней становишься к тому, что тебя окружает, да и к себе самому.
Вообще мне сложно объективно оценивать прозу Астафьева. Дело в том, что я сам уроженец той самой енисейской Сибири. И это великое счастье, когда в книгах встречаешь странные, необычные для городского мира слова, которые произносили твои бабушки. Названия речек, деревень, гор, где бывал сам, описание ягоды кызырган, которая растет в Саянах, тугунка, рыбки, водящейся в Енисее…
Да, он долго жил вдали от малой родины, наверное, потому слова о ней у Астафьева такие проникновенные, красочные, точные. Он тосковал. Но тоска бывает благотворной.
Ледостав на Енисее наступает постепенно
Его книги нередко нравоучительны, авторские оценки и суждения порой слишком резки и прямолинейны; персонажи отчетливо делятся на положительных и отрицательных. Иногда это мешает, а иногда помогает. Блуждать в лабиринте душевных переживаний не всегда нужно, хочется твердости и убежденности автора.
Астафьев шел на это сознательно. Он считал, что в советское время литература заменила церковь. И был проповедником.
Но в лучших своих творениях Виктор Петрович поднимает прозу до музыкального звучания, до истинной поэзии. Недаром его рассказы и фрагменты повестей и романов так любят брать чтецы. Да, Астафьева нужно читать вслух — даром слова он обладал сказочным.
Вот, например, как начинается бесхитростный, но такой душевный рассказ «Гуси в полынье»:
Ледостав на Енисее наступает постепенно. Сначала появляются зеркальные забереги, по краям хрупкие и неровные. В заливчиках и заводях они широкие, на быстрине — узкие, трепещущие. Но после каждого морозного утра они становятся всё шире, а потом начинает плыть шуга. И тогда вся река шуршит печально, утихомиренно, засыпая до весны.
С каждым днем толще и шире забереги, уже полоса воды, гуще шуга. Она теснится, рыхлые льдины с хрустом лезут одна на другую. А потом окрепшая шуга спаивается, и однажды, чаще всего в студеную ночь, река встает.
Горькое прощание
1990-е развели наше и до того недружное писательское сообщество. Развели они и читателей. Знаю тех, кто не может простить Астафьеву беспросветный и безжалостный «Печальный детектив», много не принявших роман «Прокляты и убиты». О публицистике Виктора Петровича тех лет, о поддержке Солженицына и говорить нечего — врагов он нажил предостаточно. Впрочем, это судьба каждой крупной личности в России — всем мил не будешь.
Можно, конечно, досадовать, что «Печальный детектив» прибил только-только воспрянувших от одуряющего удушья застоя людей, что «Прокляты и убиты» вышли в первой половине 1990-х, на гребне переоценки ценностей, русофобии, ставшей в то время чуть ли не государственной идеологией. Можно спорить с автором и его книгами. Но это спор с великим, и такой спор идет нам на пользу. Это не какая-нибудь перебранка между собой…
После смерти Астафьева, Солженицына, Распутина в нашей литературе и общественной жизни образовалась пустота. Талантливых много, а больших нет. И из этой пустоты несет едким, разъедающим нас сквозняком. Глыбы должны быть. Они укрывают, берегут, даже если ты этого не хочешь…
Астафьев уходил, как и многие сибирские старики, с тяжелым сердцем, обидой, чуть ли не ожесточением. После его смерти была опубликована записка, в которой были такие слова: «Я пришел в мир добрый, родной и любил его безмерно. Ухожу из мира чужого, злобного, порочного. Мне нечего сказать вам на прощание».
Спустя годы почти то же говорил и Валентин Распутин: «Подошло время негодности этого мира».
Горькие прощания. Но тем более мы должны доказать, что мир наш не такой уж пропащий. Что Россия жива, она помнит и читает великих своих сыновей.
