Чем больше художник, тем лучше он знает, что произойдет завтра

26 октября в Петербурге состоится дебют Андрия Жолдака в музыкальном театре. Украинский режиссер вместе со звездным коллективом художников поставил в Михайловском театре оперу Чайковского «Евгений Онегин». Накануне большой премьеры корреспондент «Известий» встретился с Андрием Жолдаком.

— Чем для вас отличается постановка драматического спектакля от оперного?

— По большому счету ничем. Есть маленький нюанс — композиционная свобода, потому что в оперном театре все продиктовано музыкой и сама структура композиции создает жесткие условия. А остальное для меня то же самое — я сам удивился, насколько мне было легко начать репетировать. Недавно я выпустил в Финляндии большой спектакль «Вишневый сад», который готовился очень детально и долго, а 25 сентября я уже начал работу над «Евгением Онегиным». Фактически мой след тянется из четырехмесячных глубинных репетиций по Чехову, поэтому мой Чайковский сегодня чуть-чуть как Чехов.

— Изначально планировалось ставить в Михайловском «Жизнь с идиотом» Альфреда Шнитке. Кто и почему сделал замену?

— Проект был очень резкий — и сама музыка, как вы знаете, и текст Ерофеева, поэтому по разным причинам этот проект не состоялся. Замену нашли совместно с театром, и сейчас я очень рад, что свою первую оперу делаю с очень красивой музыкой и очень ясным сюжетом. Я же сложный режиссер, и когда беру сложного автора, то получается наслоение. А сейчас соединились просветленность, нежность и сексуальность Чайковского с моим хаосом и темнотой. Период репетиций над «Евгением Онегиным» — очень счастливый. Я давно не был так счастлив в театре.

— В период репетиций вы говорили, что главное в «Евгении Онегине» для вас —  чувственность и красота.

— Независимо от того, как я трактую оперу, спектакль получается очень красивый. А красота — это простые вещи: чистая вода, лучи солнца, шум ветра, тишина. В России сейчас большая проблема китча, искусство им парализовано, китч хлынул в театр из эстрады, телевидения, с улиц, он сейчас повсюду. Сегодня как никогда русский театр стоит на распутье — он должен либо заострять внимание на простых вещах, которые нам даны природой и богами, либо идти на баррикады, ломать стулья, провоцировать зрителей, текст и актеров.

— Оперный опыт помог вам в поиске высокого стиля?

— Думаю, я нахожусь в преддверии улавливания высокого стиля, потому что работать в нем — самое сложное в искусстве. Недаром Пикассо, художник, который прошел через все стадии лабиринта Минотавра, в конце жизни лепил горшки из глины и рисовал линии, как первобытный человек. В девяносто он пришел к абсолютной простоте форм. В наше время найти высокий стиль все труднее, потому что мы находимся в состоянии падения.

— То есть?

— Я сейчас очень люблю перечитывать Солженицына. Я делал уже спектакль «Один день Ивана Денисовича», а скоро в Румынском национальном театре буду ставить «Архипелаг ГУЛАГ». Эта великая книга для меня, как Данте. Я совсем недавно перечитывал, там есть момент, когда два заключенных таскают камни на каменоломне и один другому говорит: «Вот какой Чехов говнюк, он писал, что человек должен усердно трудиться!». Но Чехов не знал, что произойдет с нашим миром, что спустя тридцать лет миллионы людей в лагерях будут умирать, таская камни. Думаю, глобальный сдвиг произошел в начале XX века — сначала Первая мировая, потом Вторая: человечество начало падать. Как можно делать вид, будто ничего не было, когда позади немецкие и русские концлагеря? И Чайковский, и Пушкин, и все остальное классическое искусство сегодня покрыто тенью падения. Мы не можем делать вид, что все прекрасно. Задача искусства сейчас — повлиять на юное незамутненное поколение, привлечь его внимание к важным вопросам. Как мы в детстве читали, «что такое хорошо и что такое плохо».

— Звучит абстрактно.

— Ну, например, в Финляндии, где я очень много работал, люди гораздо чище нас. Они более открытые, наивные, добрые, не обманывают. Правда, Финляндия очень маленькая страна. Конечно, там есть полуроботы, но в целом повсюду разлито ощущение нежности, свободы и уважения к человеку. Сегодня Россия и Украина находятся в ожидании очистительного процесса. Может, он затянется лет на сто, но мы, художники, должны реагировать уже сейчас — чем больше художник, тем лучше он знает, что произойдет завтра. Простые люди не понимают, мы должны давать им сигналы.

— На пресс-конференции вы спрашивали у журналистов: «Какой спектакль хотите — добрый, хороший или провокационный, вызывающий?». Вам правда интересно мнение людей?

— Я специально задаю этот вопрос, потому что у меня сейчас большой диалог с продюсером. Мы рождаем название — у меня одно предложение, у него другое, и нужно, чтобы оно устроило всех. И я использовал этот момент.

— А вы сами бы какой хотели?

— Я бы хотел радикальный.

— Если людям предложить из двух вариантов — «человечный» и «радикальный», заранее ясно, что они выберут первое.

— Да, но можно же найти способ показывать неприятное так, чтобы людям было интересно. Как Спилберг. «Список Шиндлера», что, легкая тема? Сейчас продюсерам в России какую тему не предложи, сразу появляется напряжение: «Ну... ты знаешь... может быть что-то другое? Наш зритель не поймет». А кто знает, какой сегодня русский зритель? Я вот думаю, что он уже изменился и вы сегодня такие же европейские, креативные, сумасшедшие, как публика в Токио и Нью-Йорке. Вам просто не дают нормального театра. Именно поэтому молодежь перестала туда ходить — люди, которые читают, пишут, слушают музыку, больше не ходят в театр. Они выбирают кино, концерты, ну и, может быть, иногда маленькие постановки в подвале. А интерес к театру большой формы пропал. 

— Ваши спектакли часто подрезают?

— Нечасто. И на Западе, и в России продюсеры всегда давят насчет времени. Удержаться удается только сильным художникам.

— Вы создали десятичасовую версию «Дяди Вани» для критиков и пятичасовую — для зрителей. Не перебор ли это?

— Когда я репетирую, я не думаю о зрителе. Я делаю спектакль для себя, для актеров — как чувствую.