Еще не мертвая тишина: как живут последние обитатели заброшенной деревни
До заброшенной деревни Мончалово, расположенной подо Ржевом, от асфальтированной дороги идти по лесу с пару километров. Представьте себе американские горки, перемещенные в горизонтальное положение: примерно так и выглядит замысловатое переплетение глубоких колдобин, выбитых на лесной грунтовке внедорожниками облюбовавших эти леса охотников. Легковому автомобилю, как и машинам экстренных служб и медиков, здесь не проехать. Не пройти — без посторонней помощи, — и тем, кто приезжает в Мончалово, чтобы поклониться памяти более чем полутора тысяч бойцов, захороненных в местной братской могиле. Впрочем, даже если добраться до бывшей деревни, найти захоронение там будет нелегко. Единственные, кто могут указать к нему путь, — 93-летняя Нина Ивановна и ее дочь, Валентина. Последние 20 лет они живут совсем без электричества, несколько лет — в полном одиночестве, и все-таки отказываются от переезда в город. Корреспондент «Известий» отправилась в эти места и записала их историю.
Наш, местный медведь
Глубокие, глинистые колеи, петляя, сплетаются в тугую косу: такое осилит не каждый внедорожник. Идем, перескакивая с одной стороны дороги на другую. Нам повезло — как раз ударили морозы и лужи сковывает лед в несколько сантиметров толщиной.
На покрытой легким слоем поземки глине отчетливо видны свежие следы проходивших здесь животных: большие, заостренные, лосиные; маленькие, аккуратные — косули, и длинная цепочка, оставленная чьими-то мягкими лапами — то ли собаки, то ли волка.
Весной, большую часть осени и летом, в дожди дорога становится непроходимой. Зимой ее и вовсе нет. Нет для всех, кроме Валентины — спокойной, мягкой и очень вежливой женщины лет 55, которая уже много лет живет здесь со своей 93-летней матерью, Ниной Ивановной.
Валентина уже много лет регулярно проделывает этот путь — от деревни до поселка. До последнего времени она проходила его дважды в день — на лыжах, или в больших охотничьих сапогах, чтобы успеть утром на работу во Ржев. Электричка до него с поселковой станции уходит в семь и в восемь часов утра.
В этот раз нас провожает Александр — племянник Нины Ивановны, приехавший навестить старушку из соседнего Зубцова: военного вида мужчина лет 50, с густой щеткой усов, в спортивной куртке, калошах и выцветших армейских брюках, выныривает откуда-то из-за поворота неожиданно. Широко улыбается, забирает рюкзаки и галантно показывает «более удобную» сторону дороги.
Однажды, рассказывает наш сопровождающий, Валентина ему пожаловалась — мол, несколько дней на работу ее по лесу «провожал» медведь. Но она не пропустила ни одного дня. И постепенно медведь отстал.
— Я бы, — признает после паузы скупой на слова Александр, — не ходил. Все-таки хоть и наш, можно сказать, медведь, местный, а всё равно страшно. А она ходила.
Лес редеет, расступается, впереди появляется широкое поле.
— Скоро, наверное, — спрашиваю с надеждой, — уже деревня?
— А вот же она, — обводит вокруг руками проводник, — деревня.
Бабушка в туфельках
Когда-то, еще в конце прошлого века, здесь стояло больше 30 домов. Теперь всей памяти о них — километр-полтора плохой дороги, вьющейся по полю, и кое-где отмеченной высокими, почерневшими от времени березами и дубами. Как и костлявые кусты яблонь, они — единственное, что еще указывает на давно исчезнувшие дворы.
Мы идем к братской могиле по желтой траве, сквозь сырой ноябрьский туман. Тишина. Через несколько минут пути по пробитым в бурьяне, постоянно перекрещивающимся и расходящимся тропинкам, ведущим мимо нескольких сохранившихся остовов брошенных домов, мы видим впереди едва различимый силуэт коленопреклоненного солдата. Видим, потому что знаем, что он там. Ни с опушки леса, ни с середины поля его заметить невозможно.
Для всех, кто все-таки добирается до этих мест, проводниками становятся Нина Ивановна и Валентина. Только на это 9 Мая она лично провела туда пять групп. Некоторые приезжают издалека — недавно, скажем, были люди из Пензы. Кто-то едет из года в год — им уже проще. Потому что никаких указателей и ориентиров по пути к могиле нет.
— Один раз я шла на работу, рано, опоздать нельзя было, и навстречу мне — мужчина и бабушка, старенькая совсем, с портретом. Мужчина говорит — отец ее здесь похоронен, давно просила приехать. А бабушка с тросточкой и в туфлях. Я им говорю, — вы ведь не дойдете, не пройдет бабушка-то, — и у спокойной Валентины голос начинает дрожать.
Как дрожит всякий раз, когда она начинает говорить не про медленное умирание деревни, не про 20 лет, проведенных без света и дороги, а про братское захоронение.
— Вернуться мне нельзя было, но я им сказала, если все-таки доберетесь, вы постучитесь в дом, там мама моя, она, может, не услышит сразу, но вы стучитесь! Она покажет, — и голос поднимается, как будто и сейчас, здесь, она разрывается между попыткой убедить их развернуться и попыткой все-таки помочь найти дорогу.
Потом, говорит Валентина, вечером специально сходила на братскую могилу. Не было там портрета. Видно, не дошла бабушка в туфельках.
Война
В братской могиле здесь только по официальным данным лежат останки 1607 бойцов, погибших в мончаловских лесах во время Ржевской битвы, — одного из самых тяжелых и кровопролитных сражений Великой Отечественной. Всего в период с 1942 по весну 1943 года погибли по меньшей мере около 400 тыс. человек (оценки разных историков разнятся), больше 100 тыс. из них остались в этих лесах, где, пытаясь освободить Ржев, в окружение попали сразу две советские армии — 39-я и 29-я.
Командир взвода 927-го артполка А. Сеченов, воспоминания приводятся по книге «Я убит подо Ржевом. Трагедия Мончаловского котла»:
«В районе Мончалово, Чертолино, известковый завод… Дивизия попала в окружение. (…) Если первые дни мы еще пытались пробиться, с нами было и наше командование, и штаб, у нас еще были боеприпасы, провиант и медикаменты, то всего этого хватило ненадолго. Дальше мы уже голодали, страдали от ранений и холода, уходили в лес, зарывались в землю, в снег, грызли ветки кустарников, корни, траву из-под снега, иногда перепадал кусочек застывшего мяса от павших лошадей».
В 1950-е разбросанные по лесам могилы решили «укрупнить» — останки из небольших захоронений перенесли в более крупные, надо всеми поставили хорошо узнаваемые типовые памятники. Сейчас на территории только одного Ржевского района расположены 43 братских захоронения (по данным администрации — 39 и два мемориала), в некоторых из них покоятся останки от 1,5 до 4 тыс. человек. Останки других бойцов по-прежнему ежегодно поднимают из небытия работающие в лесу поисковики.
Вместе с солдатами тяготы жизни в «мончаловском котле» зимой 1942–1943 годов делили и люди, остававшиеся в деревнях, — в том числе и Нина Ивановна. Потом, по весне, когда был освобожден Ржев, а в лесу и на полях начал сходить снег, она вместе с другими жителями находила и хоронила останки тех солдат. Ей было 17 лет.
— В полях находили, в воронках, где талая вода стояла, и стаскивали всех к могиле, — рассказывает она.
Из ходатайства отдела укомплектования и службы войск штаба Калининского фронта от 23 марта 1943 года:
«В связи с поступлением большого количества писем о розыске военнослужащих их родственниками возникла необходимость в издании печатного списка военнослужащих, разыскиваемых родственниками. Прошу Вашего содействия в отпуске для этой цели бумаги 500 килограмм…»
Нина Ивановна родилась в 1925 году на расположенном в нескольких километрах от деревни хуторе, а в 1939 году, когда хутора стали ликвидировать, вместе с семьей (отец, мать, бабушка и восемь детей) перебралась сюда, в Мончалово, где тогда был большой — почти на 40 дворов, — колхоз. Построили дом, но его вскоре после начала войны кто-то поджег — скорее всего, чтобы не достался немцам, — и Нина Ивановна с родителями вернулась обратно на хутор.
Впрочем, он тоже долго не простоял — дом был уничтожен, когда попал на линию огня в случайном столкновении, в нем погибла не ходившая уже к тому времени бабушка, а семья перебралась в чужую избу, которую делила с двумя такими же семьями-погорельцами.
— Мама тогда была раненая в ногу, в той перестрелке, я ее спрашиваю, а как же ты? А она говорит — ну ничего, сидя, на лавочке спала. Одна изба, места на всех не хватало, — рассказывает Валентина.
Нина Ивановна сидит рядом, слушает внимательно и кивает. О войне она говорит спокойно, размеренно. Но в основном о солдатах — и советских, и немецких, — скорее с удивлением на их трудную жизнь. Про свои беды старается без нужды не говорить — на судьбу не жалуется, других, в том числе и немцев, ни в чем не упрекает.
В семье в голодное время оккупации оставалась корова, но в самую тяжелую зиму 1942–1943 годов лишились и ее. Немцы трижды приходили забирать, но мать выстраивала перед ней всех своих детей, и солдаты уходили. А потом пришли советские и без разговоров корову увели. Правда, командир отряда выдал матери справку — мол, после войны всё возместят. И после победы действительно по этой справке вроде бы дали компенсацию.
— Конечно, — с пониманием говорит Валентина, — им ведь нелегко было. Лошадей замерзших тут, рассказывают, люди в окружении резали и ели.
Местным приходилось работать на немцев — ни денег, ни еды за это не полагалось, но и выбора особо не было. Правда, бывало, за стирку немцы могли принести немного супа. А вот в одноименном поселке Мончалово, расположенном от деревни километрах в пяти — там, где сегодня железнодорожная станция и магазины, — располагался лагерь: туда периодически угоняли местных, уже насильно. Нину Ивановну кто-то надоумил — мол, если пойти на добровольные работы, в лагерь не заберут, и она зимой чистила железную дорогу, которая шла мимо этих мест на Вязьму.
В 1943-м, когда немцы уходили, по той же железной дороге часть людей они угнали в Германию на работы. Забрали и Нину Ивановну с сестрой. Так из-под Ржева они попали в Восточную Пруссию в трудовой лагерь, где и оставались до прихода советских войск. После освобождения их, как работавших на немцев, снова отправили на принудительные работы, уже восстановительные — сначала в той же Пруссии, а потом в Витебске.
Уже из Витебска Нина Ивановна уговорила отпустить ее домой, чтобы помочь матери, которая жила в землянке вместе с шестью детьми (отца убили во время оккупации). Так, в 1947 году она вернулась в Мончалово — и больше отсюда уже не уезжала.
Правда, говорить о годах, проведенных в Восточной Пруссии, Нина Ивановна, кажется, не любит до сих пор. Мне, человеку незнакомому, сначала уклончиво говорит, что в конце войны ее в деревне не было — «меня увезли в эвакуацию». И лагерь упоминает только спустя час после начала разговора.
Украли свет
Дом, в котором мы разговариваем с Ниной Ивановной, — простой, деревенский, с широкими сенями, сразу двумя надежными белыми печами (на одной из них прячется за занавеской упитанная белая кошка Муся — столь же непривычная к вниманию, как и ее хозяйки), комодом и большим зеркалом в рост в жилой комнате.
Дом для старушки в этой деревне уже третий — один сгорел до войны, еще один в конце 1940-х построила мать, специально взяв под него ссуду, которую помогла выплатить Нина Ивановна. Этот отстроил ее муж в 1960-е годы. Он тоже из Мончалова — родился тут и вырос, а в 1943-м его, молодого человека, немцы тоже угнали в Германию. Только он сбежал где-то в Белоруссии и вместе с советскими войсками потом шел до самого Берлина.
Умер только недавно, в начале 2000-х, вскоре после того, как в деревне отключили свет. Деревня тогда была еще жива — хотя от большого колхоза жилыми оставались домов 10, — и когда охотники за цветными металлами срезали пролет проводов, жители вместе с разгневанными дачниками обратились в сельсовет. Пока там тянули с поисками электрика, с обесточенной сети срезали все оставшиеся провода — и ремонт стал слишком дорогим.
Люди сначала пытались добиться справедливости, писали и в Ржев, и в Тверь, и в Москву. А потом плюнули и деревню стали постепенно покидать: кто-то уезжал в город, кто-то — в соседние деревни, к родственникам. Но про Мончалово еще не забывали. В 2000-х, рассказал нам местный житель, встреченный в соседнем поселке, у станции Мончалово, откуда четыре раза в день ходят электрички до райцентра, дорогу в деревню подсыпали военнослужащие из располагавшейся здесь военной части. Она стояла аккурат на месте бывшего немецкого лагеря.
Военные же, говорит Нина Ивановна, в советские годы приходили в местную избу-читальню, «крутить кино». Потом, по словам Валентины, помогали с ремонтом захоронения, а еще иногда возили на «Уралах» по бездорожью гробы на гражданское кладбище. Оно до сих пор действует, хотя часть могил и поросла бурьяном. Едут сюда те, кому важно хоронить близких рядом с могилами отцов и матерей.
Несколько лет назад воинскую часть расформировали, жители и дачники окончательно разъехались, и Нина Ивановна с Валентиной остались в одиночестве. Продукты, говорит Валентина, в холодное время хранили на крыльце, в подполе, или в поселке, у знакомых. В темное время жгли керосиновые лампы.
Никогда ничего не просят
Одним из первых об истории Нины Ивановны рассказал местный активист и член совета депутатов сельского поселения «Медведево» Андрей Калашников. Cами женщины при этом до сих пор ни на что не жаловались. На это в том числе, говорит Андрей, ему указали и в администрации района: граждане за помощью не обращались, значит, у них всё хорошо.
— Бабушке 93 года, она несколько лет провела в немецких лагерях, отец погиб на войне, муж дошел до Берлина, а государство не смогло ей даже электрогенератор купить, — недоумевает сельский депутат.
Мончалово при этом находится на территории другого сельского поселения, но Андрей уже несколько лет занимается проблемами жителей всего района. Сам он родился в деревне Осуга (входит в сельское поселение «Медведево»), живет во Ржеве, а с 2008 года ездит на работу в Москву. Но за 10 лет, признается он, столица так и не стала для него домом — и каждую неделю на выходные он возвращается в райцентр.
Общественной деятельностью Андрей Калашников занялся еще в 2012 году, как объясняет сам, когда понял, что его малая родина, Осуга, вот-вот исчезнет с лица земли: сначала помогал односельчанам, а потом переключился и на другие деревни. Так появилась группа в социальных сетях, посвященная проблемам всего Ржевского района. Именно в ней около года назад из пользователей написал о поездке к братской могиле в Мончалово.
После этого Андрей поехал туда сам: активисты стараются каждое лето объезжать расположенные в труднодоступных местах захоронения, чтобы проверить, в каком состоянии они находятся.
Таких захоронений, имеющих вполне официальный статус, обозначенных на карте, но оказавшихся в давно умерших или умирающих деревнях и потому практически недоступных, по его подсчетам, на весь Ржевский район — около пяти-шести. В администрации района «Известиям» назвали похожую цифру — семь-восемь захоронений.
Приехав к мончаловскому лесу, он увидел, что дороги дальше нет.
— Я оставил машину и просто пошел по карте в направлении деревни. Дошел до единственного жилого дома и там нашел эту женщину — Валентину, дочку Нины Ивановны, — рассказывает он.
Братскую могилу он тоже тогда обнаружил с трудом: поплутав в бурьяне, вышел к ограде гражданского кладбища, расположенного далеко за оставшимся от деревни полем, и шел уже по ней. На обратном пути Валентина пригласила его к ним попить чаю. Так совершенно случайно он и узнал, что уже 20 лет женщины живут без электричества. В ноябре 2018-го Андрей Калашников на своей странице в Facebook предложил желающим помочь собрать деньги на электрогенератор. Сделать это удалось за две недели: подключились в том числе жители соседнего Зубцова, Твери и даже москвичи.
А потом депутат областного заксобрания Станислав Петрушенко просто позвонил и сказал приехать, забрать купленный генератор. Его в середине ноября Андрей отнес в деревню сам, на руках, — никакая машина, кроме военного «Урала» да охотничьего «Патриота», по такой дороге не проедет, — вместе с женой Анастасией. Отнес, собственноручно отремонтировал в доме у бабушки проводку и сразу слег с бронхитом.
Мы встретились с ним во Ржеве, по пути в деревню. Он передал нам телефон Валентины и пообещал, что на полпути в лесу нас встретят: «А то знаете, у леса репутация не очень, раньше сюда в основном криминалитет на разборки ездил — потом тела там находили». При этом много гостинцев, а тем более продуктов, попросил с собой не брать. Женщины не хотят, чтобы думали, что они нуждаются, на непрошенную помощь могут и обидеться.
— Они ведь скромные, никогда ничего не просят. Мне они еще год назад сказали, что только керосин им нужен для керосиновых ламп, а то много его уходит, — вспоминает он.
Теперь, впрочем, требуется бензин для генератора — ведь если, например, нужен не просто свет, а холодильник, так просто его не отключить. Правда, к деревне после истории со сбором средств уже потянулись люди. Незадолго до нас приезжал один из местных жителей, привез старый, но рабочий телевизор. Теперь он, выключенный, стоял на почетном месте, на столе, в самом центре комнаты.
Так уж получилось
Видно, что хозяек внимание смущает. Двор — ухоженный. Огород — тоже, пусть несколько лет назад на него и повадились наведываться кабаны. Дом — покрашенный. Но у самого порога меня ловят за рукав и внутри просят много не фотографировать: «А то что люди скажут, живем здесь, как сычи». Убедить их в том, что состоянию их хозяйства могут позавидовать и в более населенных деревнях, не получается.
Несколько лет назад Нине Ивановне выделили квартиру во Ржеве, но переезжать с родного места, где она по-прежнему, случается, работает на огороде или ходит за собственными курами, старушка отказалась. А Валентина не смогла ее оставить. Вообще-то у Нины Ивановны было трое детей, но один из сыновей погиб еще 19-летним юношей, второй недавно умер, а до этого жил в Бологом. Есть еще множество племянников, но все они живут по разным городам и селам. Большую часть времени женщины проводят в одиночестве. И все-таки настаивают на том, чтобы не покидать деревню.
В администрации района от вопросов о состоянии могилы и о жизни Нины Ивановны не уходят, но, судя по всему, и помощи особой предложить не могут или просто не планируют. Судьба деревни там уже решена.
— Бабушке в свое время была дана квартира, но она отказалась переезжать. Дочка посчитала, что сможет за ней ухаживать, — объясняет корреспонденту «Известий» по телефону заместитель главы района по социальным вопросам Наталья Фролова, — У нас у всех этих стариков есть по квартире: не хотят они в город переезжать, не хотят. Но ведь так уж получилось. Что же теперь, эту деревню возрождать?
Зато Валентина, вызвавшись заботиться о матери, теперь, кажется, всеми силами старается не создавать проблем другим. Врач, рассказывает Нина Ивановна, к ней приезжают, но только один раз в год, весной. Валентина машет мне рукой: «У нас в поселке фельдшер хорошая очень, я сама ей говорю — не ездите вы зря, бабушке что понадобится, я позвоню!».
Думают (да и говорят) они больше не о своих заботах, а — по-женски, — о чужих. Корят Андрея за то, что нес генератор и весь взмок, и вот, говорили же мы, простыл. Нас с фотографом — за то, что «как же вы девочки, из Москвы, да по нашей дороге шли?». Нина Ивановна, у которой один глаз не видит и уже слепнет второй, проявляет бдительность, заметив тонкий пуховик: «Что ж так легко одеты? Погода-то не теплая уже». Приходится показывать оставленное на вешалке теплое пальто.
Но больше всего переживают они за судьбу захоронения. К нему, рассказывает Валентина, последнее время люди приезжают все чаще: сказывается, видимо, эффект от опубликованных архивных документов. Перед родственниками и Валентина, и Нина Ивановна чувствуют за состояние могилы хозяйскую ответственность.
— Что бабушка, бабушка и без света проживет. Дорога, главное, дорогу бы сделали! Мне перед людьми приезжающими стыдно, — говорит Валентина и плачет.
Впрочем, дорога нужна не только мертвым, но и живым. Без нее сюда не проедут даже пожарные, а Нину Ивановну в случае необходимости не увезти к врачу — или не привезти назад. Сейчас, например, врачи говорят, что нужна операция на глазах, на хрусталике. Ее готовы сделать во Ржеве, но после этого тряска противопоказана. А как старушку потом вернуть сюда без тряски? И женщины тянут время, ждут.
Не исключено, что когда-нибудь дорога и появится: как объясняет Наталья Фролова, планы по ее строительству включены в программу подготовки к празднованию 75-летия Победы, которое в стране будут отмечать в 2020 году. Но говорит все-таки осторожно: «В планах провести дороги ко всем захоронениям, но некоторые ведь и вовсе стоят посереди леса».
А пока мы торопимся, хотим добраться назад до ранних осенних сумерек. Идти в них через молчановский лес жутковато. Нам повезло — племяннику Александру как раз тоже надо уезжать, он готов нас проводить. Мы стоим во дворе. Слышно, как тихонько барабанит в подставленный алюминиевый таз стекающая с крыш вода — снег, выпавший ночью, начинает таять. Александр оглядывается.
— Это, — говорит он нам, — еще не мертвая тишина. Вы мертвой тишины не слышали.
