Каждый из нас может оказаться на месте Сердобольской
Москвичей испортил квартирный вопрос — это не только булгаковская, это сегодняшняя реальность.
Охота за жилплощадью одиноких стариков — почти каждый день в хосписах мы так или иначе обсуждаем эту тему. На утренней конференции врачи говорят: вот одинокий пациент, совсем никого нет, нуждается в уходе, давайте госпитализируем... Одинокий? А квартира его? Давайте найдем родственников! Ведь умрет — за квартирой очередь будет, сразу найдется родня! Люди с квартирами в Москве одинокими не бывают. И да, это тоже наша задача — разыскать друзей и близких, потому что никто не должен умирать в одиночестве. Разыскать того, с кем будет не так страшно, того, с кем можно будет вспоминать и вместе хохотать или плакать, или разыскать того, кому квартира и так достанется по закону, и постараться привлечь этого человека к уходу за умирающим. Это часть нашей работы.
Но если к нам попадает пациент и вокруг него суетятся люди, явно заинтересованные не в пациенте, а в его недвижимости, то тут мы стараемся не лезть. Сохранять нейтралитет. Пациент у нас, мы помогаем, ухаживаем, обезболиваем, кормим, остальное — не наше дело. Мало ли какие там были отношения в здоровой дохосписной жизни. Не нам судить. Если пациент просит позвать нотариуса — позовем, если те, кто «суетится», — воздержимся.
По несколько раз в год к нам приходят запросы из судов по наследным делам. Мы передаем туда историю болезни, в которой давно уже научились записывать, кто приходит к пациенту, кто ухаживает, кто навещает и как меняется настроение пациента от этих визитов. Но решает всё суд, не мы. Наше дело — обеспечить человеку качество жизни. До самого конца.
Я стараюсь говорить сотрудникам, чтобы они не тревожили себе душу размышлениями о том, кто останется несправедливо обиженным. Достаточно с врачей и медсестер неизбежных переживаний и сердечной боли из-за того, что мы изо дня в день являемся свидетелями расставаний. Расставаний навсегда.
Но в случае Ирины Сердобольской невозможно было не отреагировать, потому что нам очевидно мешали делать нашу работу — ухаживать за пациенткой, и это было фантастическое нахальство. С таким наглым поведением и враньем я столкнулась первый раз в жизни. Ощущение, что нам показали дешевый спектакль для передачи «Розыгрыш».
Пожилая, запуганная, истощенная и очень больная женщина пробыла у нас меньше недели, когда к ней пришли Нарине Даниелян и двое мужчин и начали кричать: «Вы преступники, убийцы, вы ее выкрали, похитили, силой удерживаете, вы в сговоре с полицией!». Они, казалось, всё отделение заполонили. Убеждали других родственников на этаже, чтобы те срочно вывозили от нас своих близких, ведь тут всех подсаживают на наркоту и потом отнимают квартиры. А меня еще неожиданно очень задело то, что Нарине практически заставила Сердобольскую отказаться от обеда, вопила, что еда отравлена.
Пришла к нам Нарине хорошо подготовленная. У нее уже было в руках заявление на мое имя, якобы от Сердобольской, где та просит отпустить ее домой в связи с утратой доверия медперсоналу. Под заявлением стояла подпись Ирины Александровны, и формально мы могли бы просто передать ее с рук на руки.
Предположим, что я как руководитель организации пошла бы на поводу у Нарине и ее подельников и отпустила бы. Тогда я бы тоже стала соучастником. Ведь если бы, не дай бог, что-то случилось потом с Ириной Александровной — пропала без вести, осталась без квартиры, как я смогла бы оправдаться, сказать, что к этому непричастна?
Сейчас для меня задача-минимум, чтобы Ирина Александровна Сердобольская осталась в учреждении соцзащиты и больше не подвергалась бы психологическим атакам и угрозам. Ей там комфортно, за ней прекрасный уход. Она гуляет, ест, ей нравится персонал. Она хочет мира и покоя и постоянно спрашивает: «Нарине не очень ругается, что я в другом учреждении?» Я спрашиваю: «Может быть, вы хотите, чтобы я позвала ее к вам?» — «Нет, не стоит этого делать. Вы просто скажите ей, если увидите, что я хочу здесь остаться. Мне нужна медицинская помощь». Но я вот всё думаю с того дня, а про скольких Сердобольских мы не знаем. Сколько таких случаев мы не заметили, пропустили, не углядели.
После огласки истории Ирины Александровны я получила 16 сообщений в соцсетях о подобных случаях. Семь историй заканчивались тем, что люди попадали в больницу и не возвращались оттуда домой уже никогда. По документам их просто выписывали под свою ответственность. Это дела разной давности, 1980-х и 1990-х годов, начала 2000-х, но пока на свете есть одинокие старики, вокруг них будут виться мошенники.
Для меня это трехмерная история. Первое измерение — про саму Сердобольскую, второе — про каждого из нас. Мы не должны быть равнодушны. Никогда. Никто не может быть уверен, что завтра сам не окажется на месте Сердобольской. Третье измерение, самое невероятное и глубокое, — про нашу страну.
Что было бы, если бы врачи не обратили внимание на эту историю? Ирина Александровна почти не говорит про Даниелян — только пять заученных фраз: «Я ей доверяю. Я не хочу ее расстраивать. У меня нет к ней претензий. Она защищает меня от людей, которые хотят завладеть моей квартирой. Я буду делать то, что скажет Нарине». Она очевидно очень травмирована психологически. При этом, когда речь не идет про квартирную историю, Ирина Александровна очень словоохотлива и с удовольствием рассказывает о семье.
Она рассказывает про своего деда по отцу, который был подкидышем в монастыре под Пензой, вырос и стал священником. Сердобольский — это его фамилия. А дед по материнской линии был репрессирован. Он был инженер-железнодорожник, работал в КБ. Когда вышел из лагерей, получил ту самую квартиру, на которую позарились мошенники.
Сын священника Сердобольского и дочь репрессированного инженера родили дочку, Иру, инвалида детства. Но ей повезло полюбить, и она вышла замуж, тоже за инвалида-колясочника. А вот свою потрясающую дедовскую фамилию — Сердобольская — Ира сохранила. В России не очень-то принято оставлять в замужестве девичью фамилию, но история семьи оказалась для нее дороже традиций. Она — последняя Сердобольская. Детей у них с мужем не случилось. Прожили они одиннадцать лет, и прожили очень хорошо, понимая беды друг друга. Других родственников у Ирины Александровны нет, и после смерти мужа она осталась совсем одна. В этой большой квартире, со всей своей непростой семейной историей и судьбой.
Почему в 2018 году в благополучной стране, в богатейшем городе 66-летняя женщина-инвалид должна быть заперта в дальней комнате своей квартиры, вся переломанная, голодная, с этими своими голубыми глазами и одним только желанием — мира для всех? Почему шайка мошенников должна так отвратительно завершить историю семьи Сердобольских? За частной этой историей стоит история всей страны.
Эта частная история выявляет системную проблему. Социальная защита работает у нас по заявительному принципу: чтобы получить социальную помощь, нужно заявить о своей беде и попросить о помощи. А что, если не заявил? Самые беспомощные — одинокие — в результате могут из-за этого принципа остаться без помощи. И без защиты. Никто за них не просит. И тут появляется Даниелян.
Ведь что говорит полиция: раз Ирина Александровна не пишет заявление на Даниелян, то дело возбудить невозможно. Все понимают, что мы свидетели мошенничества, что есть факт унижения человеческого достоинства, издевательств, но заявления — нет. То, что женщина запугана, к делу не пришить — это субъективная позиция. Просто раздолье для мошенников!
Если человек болен и беспомощен, если нуждается в комплексной паллиативной помощи (в обезболивании и уходе в конце жизни), то ему должна быть обязательно оказана не только медицинская, но и социальная поддержка. Не надо ждать, пока кто-то заявит. Пока мы ему присвоим статус инвалида. Может быть, мы не успеем, потому что слишком мало времени впереди. А может быть, он по какой-то причине просто не хочет заниматься оформлением инвалидности. Самого факта, что пожилой и одинокий человек признан нуждающимся в паллиативной помощи, должно быть достаточно для того, чтобы он имел право на некоторые социальные гарантии. Не надо ждать, когда кто-то об этом напомнит и куда-то заявит.
Социальная защита пожилых и беспомощных должна стать обязательной. Не должно быть никакого заявительного принципа. Принцип в другом: мы сами должны эту помощь предложить. Наша дверь должна быть открыта 24/7, и каждый человек должен быть проинформирован, легко и доступно, о том, на какую помощь он имеет право. До тех пор пока социальная помощь носит заявительный, а не обязательный характер, у нас будут потенциальные жертвы.
История Ирины Сердобольской должна стать тем частным случаем, который повлечет за собой серьезные системные изменения. Разве получится с уважением относиться к государству или качественно работать на него, если не веришь в то, что оно защитит тебя в старости и беспомощности? Ведь страна тоже нас должна любить.
Автор — член правления и учредитель фонда помощи хосписам «Вера», директор Московского многопрофильного центра паллиативной помощи департамента здравоохранения г. Москвы
Мнение автора может не совпадать с позицией редакции
