Осознание увиденного
Участие России в конфликте в Сирии интересно не только само по себе, но и как предмет изучения для зарубежных наблюдателей: диапазон комментариев от «Россия втягивается во второй Афганистан» до «Победа России в Сирии» показывает эволюцию взглядов западного мэйнстрима на происходящее. Портал iz.ru попытался разобраться в изменениях возможностей Вооруженных сил России и в эволюции отражения этих возможностей за рубежом.
Неизвестные цели
Предсказания второго Афганистана были вообще характерны для реакций, если можно так выразиться, раннего периода. «Втягивание в новый Афганистан» некоторые эксперты предсказывали еще в 2013 году, а в 2015, когда Россия начала собственную военную операцию, эти прогнозы стали общим местом и в зарубежной, и в скептически настроенной отечественной прессе. Предполагалось, что после некоторого периода ограниченного военного вмешательства с целью сохранить у власти правительство Башара Асада Россия втянется в длительную изматывающую сухопутную кампанию или же будет вынуждена свернуть операцию, не добившись значимых результатов.
Иные специалисты заходили в своих предположениях дальше, называя целью российского военного вмешательства обеспечение площадки для политического торга с Западом на фоне резкого охлаждения отношений после событий 2014 года на Украине. В рамках этой концепции Москва, воюя с террористами, не столько преследовала интересы собственной безопасности, сколько демонстрировала западным партнерам свою полезность в качестве союзника в этой борьбе.
Еще дальше заходили те, кто предполагал в качестве истинной цели России обеспечение присутствия и сохранение своего статуса в исторически важном регионе, включая влияние на крупных игроков мирового рынка углеводородов, контроль над потенциальными маршрутами их сбыта и укрепление позиций экспортера вооружений и военной техники.
Все эти построения так или иначе страдали неполнотой. Разумеется, имея перед глазами опыт Афганистана, никто в российском руководстве не хотел его повторения. Более того, ограниченные возможности по поддержанию группировки на большом удалении от своих границ исключали втягивание в масштабную кампанию более надежно, чем ожидаемые политические риски.
Политические риски исключали и уход «несолоно хлебавши» — события могли развиваться по-разному, но выход без видимого результата на фоне прочих процессов вряд ли был бы воспринят российским обществом с олимпийским спокойствием, что означало необходимость просчета различных вариантов возможного исхода.
Наконец, обеспечение диалога с Западом и сохранение позиций в регионе и на ключевых рынках, сами по себе вполне значимые в качестве мотивов, тем не менее не исчерпывали тему полностью, так как не учитывали места планируемой кампании в российской внутренней политике — в том числе и в сфере безопасности.
Неоднократно называвшаяся при этом цель — предотвращение усиления террористов и остановка «конвейера» по подготовке командных кадров возможного джихада на территории бывшего СССР и самой России — игнорировалась большинством западных исследователей и тогда, и мало кем принимается во внимание даже сейчас, что также мешает адекватно оценивать происходящее.
Неизвестные возможности
Оценки возможной эффективности российской операции также не отличались взвешенностью. В основном мнения о военном потенциале РФ сводились к типичным стереотипам, с указаниями на дефицит современного высокоточного оружия, боевых самолетов, беспилотников и других средств необходимых для «войны XXI века». Изменения, продемонстрированные весной 2014 года, многими наблюдателями были оценены как в основном косметические и затрагивающие в лучшем случае отдельные «элитные части и соединения». Это касалось как сухопутных войск, так и ВВС: общим местом были утверждения о слабой освоенности и низкой технической готовности новых боевых машин, препятствующей их эффективному применению. Флот же в принципе оставался «слепым пятном» — во всяком случае возможность применения крылатых ракет морского базирования западными авторами всерьез не рассматривалась.
В итоге наглядная демонстрация возможностей новых систем вооружения стала если не шоком, то изрядной неожиданностью. При этом отличились не только новейшие самолеты, но и модернизированные Су-24М, ставшие привычными для Запада еще в годы холодной войны. Модернизация старых машин не только обеспечила применение ими высокоточных боеприпасов, но и на порядок повысила эффективность бомбометания свободнопадающими авиабомбами, что сняло значительную часть вопросов по экономике кампании.
Такие «лакуны осознания» наблюдались везде. Под сомнение ставились, последовательно, возможности России по снабжению группировки, по обеспечению безопасного базирования, по обнаружению целей и их селекции, по ротации задействованных частей и подразделений. Последовательно же возникавшие препятствия нередко оценивались как непреодолимые и потенциально фатальные. Особенно это касалось политического фона.
Здесь нужно отметить, что политические успехи России в кампании оказались не менее существенными, чем военные. На старте операции был создан информационный центр, обеспечивший взаимодействие российских, сирийских, иракских и иранских военных, одновременно Москве удалось договориться с Израилем о создании координационного центра, обеспечившего бесконфликтное разведение российской и израильской авиации в тесном ближневосточном небе. Не менее значимой для Москвы стала возможность использовать в ходе операции воздушное пространство Ирана и Ирака, что ранее многим казалось нереалистичным.
К политическим провалам первого этапа кампании можно отнести неудачу в налаживании координации с Турцией, что впоследствии привело к инциденту со сбитым бомбардировщиком Су-24 в ноябре 2015 года. Тем не менее в дальнейшем Россия и Турция сумели найти общий язык в Сирии — особенно после неудачной попытки переворота силами прозападных офицеров вооруженных сил Турции в июле 2016 года. К октябрю 2017 года Россия получила возможность использовать воздушное пространство Турции в ходе операций против боевиков.
Наиболее крупный политический успех, впрочем, был одержан в самой Сирии — работа центра по примирению сторон позволила вернуть в политическую орбиту официального Дамаска сотни населенных пунктов и целых районов с многочисленным населением. Это было, по сути, главное отличие сирийской кампании от афганской, где СССР не смог создать подобную структуру и был вынужден принять на себя весь груз политических ошибок афганского руководства и его внутриполитических методов.
Идеализировать Дамаск в современных условиях тоже не приходится, однако можно заметить, что сирийское правительство продемонстрировало гибкость и способность исправлять ошибки, что позволило добиться компромисса и на переговорах внутри страны, и вне ее — в том числе в рамках астанинского процесса. Создание зон деэскалации стало еще одним крупным успехом, позволившим обеспечить безопасность в районах, до того служивших проходным двором для различных групп террористов.
Проблемы следует решать по мере возникновения
Среди ключевых проблем на старте российской операции в Сирии было разграничение усилий в борьбе с террористами «Исламского государства» и других радикальных группировок, и отрядами «умеренной оппозиции». Во втором случае успех принесло сочетание политических и военных методов, позволившее снять наиболее тяжелые угрозы — достаточно напомнить, что в иные моменты войны в 2013–2014 годах боевики перекрывали даже дорогу между Дамаском и его аэропортом, а напряженные бои шли в ряде городских районов. После того как непосредственная угроза наиболее населенным районам и столице Сирии была снята, появилась возможность решать стратегические задачи — ликвидировав прямое сообщение между террористическими группировками, контролировавшими север страны и ее восточные и южные районы, восстановив контроль над стратегическими шоссе и зачистив от террористов Алеппо — до войны бывший экономической столицей страны.
Попутно России пришлось решать задачу модернизации сирийской армии и изменения ее системы управления и боевой подготовки. Для того чтобы эта необходимость была осознана не только в Москве, но и в Дамаске, потребовалось несколько болезненных ударов, включая провал наступления на Ракку весной–летом 2016-го и потерю Пальмиры ближе к концу того же года. Принять российские предложения в полном объеме исходно мешала как позиция многих сирийских военных и представителей спецслужб, опасавшихся потери влияния, так и аналогичные опасения Ирана.
Сирийский опыт, помимо прочего, позволил России по-новому взглянуть на ряд подходов к военному строительству — об учете результатов кампании в своей работе говорят и военные, и представители промышленности. В этой связи очень интересно будет увидеть изменения, которые претерпит по сравнению с ныне действующей госпрограммой вооружений 2011–2020 гг. перспективная программа на 2018–2025 годы, утверждение которой ожидается до конца текущего года.
Если оценивать происходящее по текущему промежуточному итогу, то Россия действительно добилась в Сирии значимых успехов, серьезно укрепив свое положение и продемонстрировав ограниченность возможностей США и монархий Залива в конфликте. Поколебать позиции Москвы не смог даже ракетный удар США по авиабазе Шайрат в апреле 2017 года — в том числе и потому, что понимания действий, которые должны последовать за этим ударом, у американской администрации явно не было. В целом проблемы с этим пониманием наблюдались исходно — иначе очень трудно объяснить последовательное сокрушение с помощью НАТО и США авторитарных светских режимов в Ираке и Ливии, с последующим возникновением в этих районах устойчивых «зон войны».
Превращение в такую зону многие в 2012–2013 годах считали неизбежным и для Сирии. Эта опасность не устранена и сейчас, война на территории страны продолжается. Но альтернатива видна вполне отчетливо, и ее авторство принадлежит Москве.
