«Это ведь большая русская традиция: быть рядом, когда трудно»
Худрук Московского театра поэтов Влад Маленко считает, что насмешить и утешить гораздо труднее, чем заставить плакать и надорваться. О баснях про гламурную креветку и ежах-скинхедах, написанных в момент отчаяния, высшем комплименте для артиста — «клоун», и поэтическом действе, в котором пауз должно быть не меньше, чем «насыпанных» букв, «Известия» поговорили с Владом Маленко накануне очередной поездки его коллектива в Донбасс.
«Мариуполь ампутировал слова»
— Похоже, в России сформировался новый поэтический тренд — донецкая лирика, а фронтовые выступления становятся доброй традицией для многих талантливых и отважных артистов. С чем приезжаете, как встречают ваш коллектив?
— Это ведь большая русская традиция: быть рядом, когда трудно. Вот и мы выступаем в госпиталях и на позициях, читаем мирным жителям — женщинами в ларьках, старикам на лавках, детям. Когда люди в поле сидят, пятьдесят усталых мужчин с пыльными ресницами и пыльными яблоками глаз, перед ними не нужно разыграть сценку из Гауптмана или «Стакан воды».
Мне думается, в горячих точках нужно что-то повеселее читать, чтобы отвлечь, утешить. Но некоторым артистам хочется немножко, как говорил Высоцкий, довоевать, и они начинают какую-то жесть выдавать. Так что иногда военные встречают нас скептически. Как сказал один офицер: «Господи, опять нас учить жизни, что ли, приехали». А у нас такая была команда прекрасная, и один из наших поэтов, по профессии школьный учитель, говорит: «Ребята, зато я о вас буду рассказывать школьникам первого сентября».
А еще с нами был Антон Шипулин — прекрасный спортсмен, олимпийский чемпион, ныне депутат, но скромнейший вообще человек. Он тоже слова утешения нашел, а дальше мы придумали действо. У меня был динамик в руке, чтобы читать под ритм. В полевых условиях можно и с телефона это делать — поставил ритмы и читай стишки. По-моему самое важное, что может сделать художник, который не знает, какой стороной винтовку держать, это развеселить.
Поэт и актер Влад Маленко
— Когда приехали на Донбасс в первый раз?
— Знаете, я многих командиров знаю еще со второй Чеченской… Что касается Донбасса, был такой примечательный случай: один из наших поэтов, замечательный Алексей Шмелев, побывал в Донецке — за пять минут до войны, это было восемь лет назад. Он там собирал материалы для читки — привез диалоги, плачи, всхлипы, беседы со священниками, с людьми на улицах, в гостиницах, в клубах с молодежью, в барах.
В одном из монастырей, по его рассказам, состоялся важный разговор с местным старцем. Его считали провидцем, пришли к нему в келью целой делегацией и спросили: «Ну что, батюшка, будет кровь?» Он говорит: «Ну, будет, к сожалению». И потом пошло-поехало...У меня есть горькое стихотворение «Мариуполь», написанное уже по впечатлением о последних событиях.
— Почитаете?
— Вдоль дороги черно-белая трава.
Мариуполь ампутировал слова.
Над скелетами дельфинов и коров
Дым сгоревших и невысказанных слов.
Забывая о стахановском труде,
Ходят павшие по крашенной воде.
Греки древние смеются из кулис:
«Жили в Жданове, но вот и дождались!»
По проспекту Металлургов демиург,
Едет время — самый страшный драматург.
И вгрызаясь в неизвестности базальт,
Протыкает оно спицами асфальт.
Этот грипп перенесли мы на ногах:
Солнце скушал аллигатор-олигарх.
Перешел к нему советский комбинат,
А теперь вот превратился в сущий ад.
Восемь лет гулял здесь натовский капрал,
Лучших девочек-подростков выбирал.
Мы молчали. Мы свободой дорожим:
Не советский же, не сталинский режим!
Домолчались, дождались, себе назло.
Солнце выпало из пасти, всех сожгло.
Как заметил справедливо брат Ахмед:
«Русский русскому отрезал общий свет!»
Крокодилья перерезана губа.
Кол осиновый из гроба,
где труба. Над Азовом небо в ранах ножевых.
Из подвала вышло несколько живых.
Вышел мальчик окровавленный в летах,
Вышла женщина красивая в бинтах.
И ответ ее меня опередил:
«Не приполз бы нынче новый крокодил…»
Пусть свободой зазвенит во все звонки
Мариуполь — город Маши без руки!
Смерть убита. Обозначен новый путь.
Нам Марию бы теперь не обмануть.
«Если Любимов говорил мне «клоун», я был на седьмом небе от счастья»
— А басни читаете?
— Конечно. Нас без них не отпускали просто. Там, где басни — всем весело, что в Москве с конфетами и девочками, что под Луганском на полигоне. Люди смеются и говорят: «Давай еще про суслика, про хорька, про ежей-скинхедов, про гламурную креветку». У меня их много. Меня даже в официальной прессе часто называют баснописцем, а не поэтом, но я не расстраиваюсь. Басня — это одна из ипостасей поэзии, причем пилотажная. Сказать про поэта «баснописец», все равно, что про актера — «клоун». Это лучший комплимент.
— Смотря, как видит себя актер. Может, он хочет быть королем драмы, а вы ему — «клоун». Обидится.
— Не знаю. Если Любимов говорил мне: «Клоун», я был на седьмом небе от счастья. Юрий Никулин, выдающийся драматический актер — клоун. Леонид Енгибаров, выдающийся мим — клоун. Насмешить и утешить гораздо труднее, чем заставить плакать и надорваться. Клоун должен показать, как неумело человек ходит по веревке, для этого он должен ходить лучше, чем канатоходец. Клоун же грустное существо, да и басни я начал писать просто от ужаса.
— Почему от ужаса?
— Меня выбросили из театра на Таганке, которому я посвящал всё свое время, энергию и душу, со мной обошлись несправедливо, я подал заявление об уходе. Потом Юрий Петрович меня вернул, но в одну реку не входят дважды, по крайней мере, с той же радостью и силой. Это был 2001 год. Я чувствовал себя героем «Театрального романа», который в коробку смотрит и представляет себе, как в ней всякие зверюшки взаимодействуют.
Это было лекарство от полнейшего краха. Когда в спину кричат: «Этот не пропадет», а у тебя нет ни денег, ни работы, вообще ничего нет. Просто чтобы не исчезнуть со света, я начал писать басни — все свои грешки понаскреб и слепил из них забавных зверюшек. А потом подхватили: сначала ближний круг, потом чуть дальше, а теперь смотрю — люди уже спектакли по моим басням ставят. Мне тут прислали из Биробиджана Еврейской автономной области новости о спектакле «Влад Маленко: Соловья баснями кормят».
— Басня сейчас редкий жанр. Современные молодые поэты их, наверное, не пишут. Или пытаются?
— Почти нет, именно поэтому хорошие смешные истории пользуются спросом. Если кто-то сейчас пытается написать басню, получается что-то очень архаическое. Такую строку начинают складывать, просто Антиох Кантемир, Крылов легче писал.
Для чего басня нужна в театральном институте? Чтобы посмотреть уровень и возможности молодого организма, который перед тобой стоит, насколько он может быстро перевоплощаться, переключаться, получится ли у него характерный персонаж. Через характер можно и героя сыграть, я вам скажу, но это уже специальный, театральный разговор. Вот тот же Высоцкий — баснописец классный: «В заповеднике, вот в каком, забыл, жил да был козел — роги длинные». Или «Мангусты», «Жираф»… Николай Эрдман — прекрасный тоже классик, конечно. Из советских мастеров — Сергей Михалков.
«В поэтическом действе должна быть пустота»
— Расскажите про ваш «Театр поэтов». Почему театр, почему поэтов? Как-то поэты не ассоциируются с театром, скорее с сольными выступлениями.
— Совершенно верно. «Театр поэтов» — это всё равно, что «Суша и рыба». Я представляю, как Мейерхольд стрелял бы, наверное, в Маяковского или Мандельштама, если бы те пришли в его театр и сказали: «Мы здесь не будем стоять 15 минут в тишине, вот так еще, подняв руку, потому что мы вольнолюбивые, и мы сами по себе авторы и театр! Не заставишь!».
— А зачем стоять и еще руку держать?
— Формализовать психофизический жест поэта — значит усилить воздействие его слов. В поэтическом действе должна быть пустота, пауз должно быть не меньше, чем насыпанных букв. Музыка и жест должны присутствовать с такой же длительностью и силой, как и слова. А слова вообще лучше дозировать. Что может быть печальнее, чем непризнанный поэт, который мучает своей лирой барменов, электриков, уборщиц, вообще всех, случайно оказавшихся у него на пути...
Еще отвратительнее, когда поэты собираются, выпивают и читают друг другу стихи. Об этом у Блока есть:
— За городом вырос пустынный квартал
На почве болотной и зыбкой.
Там жили поэты, — и каждый встречал
Другого надменной улыбкой...
А ведь надо сохранить удивление, которое настоящий поэт вкладывает в свое живое слово. Конечно, когда перед тобой Тонино Гуэрра или Бродский, ты можешь затихнуть, превратиться в кафель и просто послушать — и то надолго не хватит, всё равно потом чуть-чуть надоест монотонность. И это даже если ты начитанный и насмотренный дядька, а если молодой человек или девочка, и еще не понимаешь, как отличить Есенина от Сосискина?
Тут и приходит на помощь театр, который не то, чтобы размалевывает и раскрашивает, но облегчает возможность проникновения в этот чудесный мир, в котором можно утонуть или заразиться его прекрасным свойством, его прекрасной болезнью. Поэтому мне кажется, надо, в России особенно, заниматься поэтическим театром. Я сейчас скажу страшную, парадоксальную, странную вещь: за ним будущее. Спасти может только молитва, заговор, плач, крик, всхлип, песня, песнопение, хор, собор. А это поэзия в любом случае.
Сцена из спектакля «Евгении Онегины» в постановке Влада Маленко в главном здании Музея современной истории России
— Вы берете в свой «Театр поэтов» молодежь по конкурсу, как правило, они не имеют никакого отношения к актерству. Не сложно делать с ними спектакли?
— Поначалу сложно было. Я делал спектакль «Площадь Революции» к столетию октябрьских событий — поэтическое попурри из отрывков акмеистов, символистов, имажинистов, авангардистов. А ребята, они же поэты с улицы, кто-то только из запоя вышел, кто-то только с работы пришел, у поэтов, кстати, любимая профессия — курьер, и вот они на сцене по телефону начинают говорить. А так в театре вообще-то не делают.
Сколько же я потратил нервов! Я на них орал, они на меня тоже орали, думали, что я какой-то крокодил. Играли потом этот спектакль три года. Прошло еще три года, они тоскуют по этому делу, как по самой большой радости в своей жизни. Говорят: «До нас теперь дошло, что мы были внутри чуда. А всё, где это теперь? Приходят в ресторан, читают что-то, кто-то слушает, кто-то нет. А там был прям этот чудесный мир, про который Михаил Афанасьевич Булгаков написал: «Этот мир мой».
Помните, он там золотого коня увидел где-то за кулисами? «Ах! Этот мир мой». Погрузить такого отвратительного человека, как поэт, в театр, для этого, конечно, нужен кнут, пряник, любовь, любовь и бесстрашие.
На финале Всероссийского фестиваля молодой поэзии имени Леонида Филатова «Филатов фест»
— Больше в вашем театре конфликтов нет?
— Нет. У нас семья, мы друг к другу привыкли, как муж к жене, а с другой стороны, такие поездки, о которых мы начали говорить, цементируют. Съездили — и родные люди. Ты же понимаешь, что ты едешь туда, где всё близко. Это самый высокий уровень ответственности. Мы команда. Боевая единица. Николай Шкаруба, Александр Антипов, Сергей Шолох, Роман Сорокин, Анна Чепенко, Евгений Блинов. Ну и я, командир. Как без него?
Знаете, почему туда хочется возвращаться? Там Боженька близко, там настоящих людей видно. Это все описано у Толстого в «Севастопольских рассказах», очень хорошо описано. Богатыри и храбрецы вдруг превращаются в ничтожества, а маленькие тщедушные люди становятся гигантами. Там то же удивление, та же поэзия, там живая жизнь, и людей тянет туда. А еще тянет потому, что там многое законсервировано из прошлого.
Приезжаешь в какую-нибудь деревню под Луганском, а там, как будто в 1976 году, у твоей бабушки Пелагеи Степановны. Раньше же было очень много счастья, много Гагарина, без ресторанов и айфонов. Это, кстати, к вопросу, что сподвигает артистов ездить на войну.
Понимаете, мы сейчас все — закладки в Библии. Мы занимаемся отстаиванием. Мы — удерживающие, есть библейское понятие такое «удерживающий». Помню, на меня пьяный мужик кубарем летел на станции метро «Кузнецкий мост». Сначала чемодан летел, а за ним он — прямо как в цирке. У меня было несколько секунд сгруппироваться и его поймать. Либо вместе с ним покатиться. А это середина эскалатора, и я его каким-то образом зацепил и удержал, иначе оба голову бы сломали.
Вот сейчас — мы все на таком эскалаторе: валится человечество, и Россия, мне кажется, такой же, как другие, пассажир. Просто он стоит на ногах — и ловит остальных.
Влад Маленко — поэт, актер, режиссер, художественный руководитель Государственного музея Сергея Есенина в Москве и «Московского театра поэтов», постоянный диктор «Бессмертного полка» на Красной площади, автор басен и ставшего классикой стихотворения «Ржев». Родился 25 января 1971 в Москве. Служил в рядах Советской армии. В 1995 году окончил ВТУ им. Щепкина. Актер Московского театра на Таганке, режиссер, автор и ведущий популярных телепрограмм, военный корреспондент, член Союза писателей и Союза театральных деятелей России.
