В недавнем фильме о Бродском, показанном по «Первому каналу», есть, пожалуй, единственный примечательный момент. Филипп Денисович Бобков, бывший руководитель охранной службы группы «Мост», рассказывает о том, что, будучи руководителем 5-го управления КГБ, принял решение выгнать Бродского. «Ну, выгнали и выгнали».
Я слушал это и думал совсем не о Бродском. Перед нами не почти столетний отставной начальник по заплечным делам, а сама система опричнины, которая изменилась до неузнаваемости, но нисколько себе не изменила. Было одно «государство в государстве», стало — другое. И оно сидит перед тобой и доказывает, что правильно был изгнан поэт, поделом, да и не поэт он никакой вовсе, а так, шелупонь.
Но и это не вся правда, ибо есть и другой вопрос. Не образуют ли сегодняшний Бобков, не умерший только физически, и сегодняшний Бродский, возвращающийся к нам постоянно оттуда, откуда не возвращаются, неразлучную пару?
В этой паре распределены все амплуа: один злодей, другой жертва, чем не повод для конфликта. Только конфликт не получается. Во-первых, потому, что настоящий конфликт не подчиняется готовому выражению дружного негодования (подложенному как закадровый смех). Во-вторых, потому, что перед нами два мертвеца и разбираться в отношениях между ними — значит отвлекаться от тех конфликтов, которые происходят сегодня.
Изгнание Бродского не урок, а способ сделать незаметными новые формы отлучения, более современные. («Ну, выгонят и выгонят»). Однако отвлечься от этого практически невозможно. Память о Бродском обнажает пустоту, которая в современной России наметилась на месте фигуры поэта. Да и вообще на месте любых героев культуры, которые способны стать культурными героями.
В эпоху, когда одна Рената Литвинова собственной персоной воплощает возможность всех без исключения «изящных искусств», Бродскому отводится роль предстоятеля прекрасного и возвышенного. В этом качестве его — по нитке, по строчке — норовят растащить на сувениры.
К примеру, ведутся ожесточенные споры о том, был бы Бродский за «Крымнаш» или он высказался за «Крымненаш»; высказываются предположения насчет поэмы о Новороссии, которую поэт написал бы на злобу незнакомого ему дня; наконец, делаются выводы о том, что нынешние отношения России и Украины берут начало в строках стихотворения Бродского «На независимость Украины». Тон этого стихотворения справедлив и резок. Однако в случае чего именно он обеспечивает идеальное прикрытие: мол, что в политике, что в поэтике — нельзя без гипербол.
Но не одними гиперболами. Есть же, например, и аллегории. Аллегории относятся уже не к политике, а к масскульту — социальная реклама впаривает Бродского на языке отвратительно спародированного Маяковского: «Чтоб тёлок снимать, одеваешься броско? А умные люди цитируют Бродского!».
В этой фразе всё прекрасно: и «тёлки», которые, очевидно не люди, и «умные люди», которые тоже не люди, но в хорошем смысле, и, конечно, сам принцип обмена шмоток на цитаты.
Мануфактурное отношение к поэзии как к элементу прикида еще не самое главное. Важнее него то, что поэзия и одежда воспринимаются как свободно конвертируемые ресурсы — «меняй, не хочу». Учитывая то, что поэзия по инерции принимается за форпост высокой культуры, возникает естественна аналогия. Высокая культура предстает особого рода антикварным рукоделием: сейчас такого не делают. Да уже и незачем. Превращение в антикварное рукоделие сказывается на высокой культуре незамедлительно. В мгновение ока она стала синонимом определенного уровня претенциозности, с которым может соревноваться разве что эстрада.
Если, по словам Пелевина, есть «солидный Господь для солидных господ», то высокая культура сегодня проходит по галантерейной части. Она рассматривается как разновидность канувшего в лету «от кутюр». Как вербальное макраме. Бродский призван в свидетели и соучастники этого превращения. Вряд ли бы ему это понравилось, но есть какая-то неизбежность в том, что он стал синонимом культурки для всех тех, у кого культурка — это про приличия. Про то, чтобы всё было «как у людей».
Другой акцент, на который заставил обратить внимание прошедший юбилей, связан как раз с тем, что сегодняшний интерес к Бродскому не просто мемориальный. Да и мало ли памятных дат. Дело тут вот в чем: мертвый Бродский должен заполнить собой пустующую нишу «великого поэта земли русской».
Великий поэт был обязательным атрибутом отечественной культуры на протяжении 200 лет ее развития. Бывало, когда множество фигур претендовали занять это положение, по-разному слагая свои титулы. Воплощавшая полюс неофициальной жизни, изящная словесность была устроена как придворное общество, присягавшее своему суверену.
Не факт, что те, кто впоследствии были увековечены как классики, занимали царственное место при жизни. В отличие от других обладателей тронов, поэты нередко получали свой статус посмертно.
Так, скажем, было с Пушкиным, уступавшим при жизни Жуковскому, или с Маяковским, соревновавшимся с Демьяном Бедным. Прежний первый поэт, случалось, переживал нового первого поэта. Так было с Пушкиным, так было с Маяковским, так произошло и с Бродским.
Бродского сталкивали с Евтушенко. Сегодня Евтушенко еще жив, а Бродский — первый поэт. Этот запоздалый статус связан с фактом полученной поэтом Нобелевской премии. Поговорка об отсутствии пророков в своем отечестве, не только нашла очередное подтверждение, но стала руководством к действию.
Однако дело не только в этом. Впервые за многие десятилетия российская культура лишилась поэта как роли. Есть, конечно, феномен верыполозковой, изредка мелькают хорошие стихи, в конце концов, Литинститут не закрыт на замок и не остановил свой конвейер. Но это всё не то.
Если высказаться о роли поэта в одном предложении, она сводилась к тому, чтобы обозначать официальную версию неофициального. В посмертной славе Бродского состоит верная примета того, что неофициальная культура кончилась, поэт в России — это только поэт и вообще, чтобы быть, лучше быть немножечко мертвым.
Сложное переплетение официального и неофициального в культуре приводило к тому, что первый поэт определялся при поддержке властей, хотя сама процедура его определения не совпадала, разумеется, с простым назначением. Она была неформальной ровно в той степени и форме, в какой неформальное вообще могло быть опознано официумом. При этом, как в случае с Анной Андреевной Ахматовой, именно поэтический, а не политический двор мог подчиняться соответствующему этикету и вообще быть устроенным «по всем правилам».
В таком варианте на роль первого поэта избирался человек одаренный, но ровно в той степени, чтобы добирать нехватку дарования «мастерством» («мастерство», в свою очередь, давалось трудом).
Печально знаменитый разговор Сталина с Пастернаком, в котором первый спрашивал у второго, мастер ли Мандельштам, раскрывает именно этот механизм отбора. Понятно, что в роли «мастера по мастерам» выступал сам Пастернак. Об этом свидетельствовал уже факт разговора с ним по поводу признания мастерства третьего лица (Мандельштама).
Не менее печально знаменитый суд над Бродским как над «тунеядцем» был не просто резким отказом в официальным признании, а демонстрацией того, что его усилия не воспринимаются как труд, а, следовательно, не могли быть ограненными в кристалл «мастерства». Это превращало его в идеальную фигуру для получения отказа в признании.
Тем любопытнее то обстоятельство, что сам Бродский, по-видимому, хотел быть именно «мастером», если не сказать — вторым Пастернаком.
У Бродского каждая поэтическая фраза — это прежде всего упражнение. Он поэт задания, экзерсиса, муштры даже (а словесная муштра — это даже более имперское явление, чем парад на плацу).
Поэзия Бродского — это клавир для поэта. А еще — задачник. На творчестве Иосифа еще большая печать дидактики, чем на творчестве Анны Андреевны.
В этом смысле Бродский, как и Анна Андреевна, является поэтом опрятного развитого сталинизма, всей этой советской чинной буржуазности с прописями, крахмальными салфетками, нерушимыми пузатыми комодами и превращением каждой семьи в ведомство под руководством патриархального папы.
Бродский на волне, поскольку на волне правнуки всех этих пап, в которых папы реинкарнировали, захватив из предыдущей жизни чины и солидность. По мне, так бесспорное значение Бродского только в одном: он идеальный автор, по произведениям которого стоит учиться играть гаммы.
Его поэтическое наследство — это что-то вроде этюдов Черни для музыкантов. При этом ясно, что тот, кто научился играть гаммы, в 99 случаях ничего, кроме гамм, играть не сможет. Остается вопрос: зачем ему тогда гаммы?
