Он нас заставит родину любить
В Театре Наций знаменитый на всю Европу режиссер Алвис Херманис поставил свой первый в России спектакль. Для московского дебюта он неожиданно для многих выбрал рассказы Шукшина, доказав, что современное искусство все еще может являть миру истинно прекрасных людей.
То, что Алвис Херманис выпустил в Москве очень удачный спектакль, как говорится, объективный факт. Аншлаг. Овация. Смех и слезы... Нет, конечно, отдельные недовольные найдутся - они всегда находятся. Но речь не о них. Речь о том, что "Рассказы Шукшина", в сущности, могут примирить отчаянного западника и яростного славянофила, любителя продвинутого артхауза и певца простых театральных форм. Алвис Херманис, подозреваю, сам не понимает, до какой степени конъюнктурный спектакль (это не ругательное слово - нет и нет, сейчас я все объясню!) он поставил.
Ибо Алвис Херманис существует (и всегда существовал) в западном контексте. А для западного контекста его спектакль, несмотря на кажущуюся незамысловатость, а точнее - благодаря своей незамысловатости, революционен. Первое и главное. Он сделан с любовью к людям. Не с сочувствием и состраданием к простому народу. А именно с любовью к людям. Второе, не менее главное. В нем нет никакого обличительного пафоса. Он проповедует простые и, в сущности, не горькие истины. Третье, самое главное, - в нем нет никакой неприглядной фактуры. Деревенские жители (и обитатели районных центров) носят тут красивые наряды с фольклорными мотивами - цветастые платья да яркие рубахи. Никакого рванья, никаких шапок-ушанок, никакого фирменного аутентизма, в котором Херманис большой мастер.
Спектакль разыгрывают на пустом, дощатом, хорошо отлакированном помосте с одной скамьей в центре. Получается очень опрятный лубок с легким гламурным привкусом и столь же легким налетом иронии, ибо этот радующий глаз визуальный ряд оттеняется большими фотографиями реальных людей, живущих сейчас в шукшинских местах. Мы видим все больше обветренные, немного землистые лица работяг, стариков, женщин за прилавком. Эти лица приятны, но уже не так радуют глаз. А костюмы совсем его не радуют. А уж когда на фотографиях появляются до боли знакомые облезлые пятиэтажки с зарешеченными окнами двух первых этажей, где-то внутри зарождается воспоминание о полузвериных нравах, какие царят в наших краях (часто ли Алвис Херманис встречал зарешеченные окна первых этажей в Дании, Франции, Испании или в Венгрии с Чехией?). Он ведь не хуже нас с вами понимает, где и как мы живем. И, конечно, ему ничего не стоило сделать Шукшина в таком вот чернушном духе. Придать спектаклю обличительности. Вписать его в контекст современного западного искусства. Это был бы, что и говорить, ход. На защиту Шукшина наверняка бросились бы толпы недовольных. На защиту Херманиса - продвинутые критики.
Но латышский режиссер словно бы нарочно выпал из современного культурного контекста. Он попытался сам стать Шукшиным. Взглянуть на мир и на его героев собственными глазами. Показать нам людей такими, какими мы хотим их видеть. Проще говоря, он удовлетворил потаенные чаяния русского театрального зрителя. Потому что в отличие от западного зрителя, завсегда готового к эпатажу и культурному шоку и даже в глубине души ждущего от сцены неприятностей, русский зритель все еще мечтает увидеть на подмостках идеал, но не с фальшивым (шиловско-глазуновским), а с жизнеподобным и "симпатишным" лицом. Он все еще воспринимает искусство как волшебный мир прекрасного, с тоской понимая, что на современной сцене это мало кому удается. Последний, кому удавалось, - Петр Фоменко, боец старой гвардии, сформировавшийся в совсем ином, чем Херманис, культурном контексте. И вот современный знаменитый и очень западный режиссер вдруг явил нам на русской сцене почти Берендеево царство (ведь герои Шукшина при всей их подлинности немного сказочные, и в чудиках его так много от Ивана-дурака), но явил так, что оно не кажется ни приторным, ни фальшивым.
Стиль, который использует Херманис, можно было бы определить как "гиперреалистический гротеск". У всех вроде бы очень жизнеподобно выписанных шукшинских героев - деревенских бабок, колхозников, чудиков, пьяниц и сидельцев - тут немного клоунская природа. Тут приветствуются гротескный грим, толщинки, дружеский сценический шарж и т.д. Примерно в таком же ключе не так давно Херманис выпустил в родном Новом Рижском театре спектакль "Латышские истории", чьи герои тоже были не только смешны, но еще немного и смехотворны. И там тоже в масках не было карикатурности. В патриотизме не было спесивости. В любви к родине не было истеричной натужности. Теперь в пандан "Латышским историям" Херманис выпустил истории русские. И заставил нас нашу же родину любить. Он поставил солнечный спектакль. Так и хочется написать "подсолнечный" (на сцену выносят поначалу фотографии огромных красивых подсолнухов). Чуть рафинированный, но не лишенный вкуса подлинной жизни.
Если что и отличает принципиально "Латышские истории" от "Рассказов Шукшина" - это, помимо наличия чудесной литературной основы, еще и наличие тут Евгения Миронова. "Рассказы Шукшина" - конечно же спектакль ансамблевый, и особенно хороши в этом ансамбле женщины (Юлия Пересильд, Юлия Свежакова, наконец, САМА Чулпан Хаматова). Но все они - даже великолепная Чулпан - здесь все же существуют немного фоном. Солирует Миронов. И после этого его бенефиса хочется сделать важное заявление: Евгений Миронов, наш с вами современник и соотечественник, - великий артист. Нет, не просто хороший. Не просто талантливый. Такие, по счастью, еще не перевелись. Великий. "Мне казалось, что у меня в руках скрипка Страдивари", - сказал мне как-то вполголоса Херманис. Я его понимаю.
Евгений Миронов может сыграть все - старика и подростка, простака и мудреца, негодяя и святого, гения и ничтожество. Он может плясать по сцене эдаким бумбарашем, он может смотреть на нас глазами князя Мышкина. И все эти его умения пригодились для "Рассказов Шукшина". Миронов сыграл русского человека во всех его ипостасях и проявлениях. Он сыграл просто человека. Он, как и весь этот спектакль, доказал, что перегородки между нами - мнимые, что в какой-то своей основе мир един, и при всей своей трагичности он все же населен добрыми людьми и наделен возвышенным смыслом.
