Москва кирзам верит

Введение обязательной десятилетки и ужесточение стандартов средней школы в городах практически закрыли провинциалам дорогу к высшему образованию, а недорогие специалисты требовались и на месте учебы: рассылка в тьмутаракань прекратилась, встречные потоки использовались лишь на черных работах. Началась эра лимиты, вконец рассорившая хутора с мегаполисами. Новое обособление привело к очередному и на этот раз окончательному эстетическому разводу. Удобный для житья город стихийно дорос до отвлеченных бергмановских недугов: семейный дискомфорт, тошный магнит замкнутого пространства, нестыковка с пустоговорливым и назидательным человечеством, трафаретность обыденного существования, белые стены, зябкий ветер, осенний марафон. Об этом была вся молодая театральная драматургия от Вампилова до Арро, об этом пелись все до одной песенки с виду благополучной "Иронии судьбы", об этом снимались "Странные женщины", "Сладкие женщины" и фаталистские прибалтийские экранизации О. Генри. Очень много стало на театрах пыльных чеховских истерик, вдруг показалась близкой некоммуникабельность праздных антониониевских лунатиков. Жизнь безрадостная штука, если вдуматься, просто у воюющей России до 60-х не было на это времени - именно нейтралитет Швеции, если верить Бергману, давным-давно привел ее на грань всеобщего экзистенциального умопомешательства. Деревня знала наверняка, чем лечить эти панские немочи: глупостью. Многие из лучших тамошних и здешних - Аксенов в "Апельсинах из Марокко", Шукшин в рассказе "Петя", Макаревич в недавних отменных мемуарах "Сам овца" - провидели, что наиболее органичен и долог союз двух дураков; умный с умным, не говоря уж о глупом, сходятся не в пример тяжелее и неупокойнее. Так ты, добрый молодец, не кручинься, а сбрей бороду и езжай в тайгу, там тебя встретит в общем-то веселый молодой народ, а озорная крановщица-трелевщица жахнет рукавицей по спине, пошутит несколько нечленораздельных слов на языке, который она считает русским ("Эва, вона, ешкин кот"), - и будет вам счастье на Ангаре, на Ангаре. Авторы могучих сибирских романов искали и даже находили горячий философский камень, крестя европейский индивидуализм общинными, семейными, богоугодными и безнадежно дубовыми ценностями. Общий стол для соборных ужинов, представление пунцовых от неловкости, но храбрящихся зятьев семейному совету, галстук и двухсотграммовый графинчик на праздники, дедовские подтяжки, "цыц" и очки для чтения газет, которые ищутся всей семьей, в том числе смышлеными внуками, обсуждение злодейских планов сомалийских агрессоров против народной Эфиопии, утренний будильник и шутливая канитель у ванной. Любовь напоказ с бросаниями друг другу на шею, "Алешка, ты представляешь, какая нас жизнь замечательная ждет?" Треть горожан ненавидела пролетарские праздники не за гимны коннице-буденнице (к которой относились стократ лояльнее, чем ныне пытаются изобразить), а за такой вот обязательный телеспектакль о рабочей династии Семенихиных-Лопатюков в два часа пополудни - между парадом и Райкиным. Та и другая все менее пересекающиеся культуры имели уже самое касательное отношение к советской власти. Первая ее вяло игнорировала, воспринимая в качестве лежалой нагрузки к мутному сквознячному бытию и терпя иногдашнюю надобность говорить громко, смотреть прямо и радоваться со всеми одновременно (за искренностью не очень-то и следили). Вторая, пыхтя и комбинируя, использовала партийную риторику для поворота в самую дремучую глубь славянского домостроя с хворостиной и всевластием сельского схода. Городские зорко провидели в этом злобном секретарском косноязычии казачью нагаечную науку и китайские перевоспитательные лагеря для шибко грамотных - и инстинктивно гордились булыжниками и "смит-вессонами" Красной Пресни. Пятого года бои мастеровых со станичниками издалека выглядели уже не классовой распрей, а извечной российской войной цивилизаций - единоличной европейской и принудительно-соборной почвеннической. Пришли донцы жидив с москалями-тунеядцами политграмоте учить, да не все домой воротились. Заходите как-нибудь еще, будем рады. На такой-то непростой мази и имела небывалый успех городская утопия аграрного режиссера Николая Москаленко "Молодые" - о том, что все у нас хорошо, лишь бы войны не было. Он к тому времени уже успел снять "Журавушку" - суперкассовую картину про зябь, распутицу, долюшку крестьянскую и оренбургский пуховый платок, по самой яловой, кирзово-просторечной прозе больца за народ М. Алексеева "Хлеб - имя существительное". Теперь пришло время повести А. Андреева "Рассудите нас, люди". Тогда много подобной суковатины печаталось в "Роман-газете" под честными и никакими фамилиями Алексеев, Андреев и Николаев: "За все в ответе", "Здесь твой дом", "Честный плуг", "Прямая дорога". Крестьяне 70-х любили уесть городских, что те про деревню только и знают, что спереди у коровы рога, а сзади вымя. Москаленко про город знал только то, что там все в очках, с гитарами и хотят свободной любви. Героя звали Алексей Николаев, и у него все действительно было хорошо, потому что только затем он и был выдуман, чтоб показать, как хорошо бывает. Алексей Николаев после службы в строительных войсках (не в стройбате, бакланы, а в строительных войсках!) пришел бригадиром на стройку и поступил учиться заочно, в честь чего отбил на танцах у хулиганов плечистую девушку с просвечивающими под белой блузкой лямками бюстгальтера. Причем они оказались не хулиганы, а тоже рабочие-строители. Они просто из баловства надели гадские белые водолазки и стали приставать к девчатам под песню Марка Фрадкина "А любовь всегда бывает первой", как какие-нибудь центровые поганки, а сами без отрыва от производства сдают за десятилетку и шпарят наизусть Блока (они еще подружатся, вот увидите!). Девушка с пловчихиными окороками жила в генеральском доме на Котельниках и не чаяла лучшей партии, чем молодой строитель городов будущего, пригласивший ее лирически посидеть в ночной столовке монтажников (чай 3 коп., азу 26 коп., в бархане картофельного пюре с ямкой растаявшего сливочного масла - овальный блин соленого огурца с дыркой посередине; райское место, можно даже потанцевать, если культурно, без вихляний). Разве шли после этого в какое-то сравнение с Алексеем Николаевым Вадим в светлом костюме и Аркадий с бородкой, к тому же рассуждающий о свободной любви и делении человечества на хищников и травоядных? Ни в какое сравнение они с Алексеем Николаевым не шли. После победы над вадимами и аркадиями все отправляются на каток хохотать, представляются строительским маме с папой (большой стол, очки, телевизор, непутевый женатый младший брат, которого папа охаживает ремнем, как повелось с "Высоты" и "Большой семьи") и дарят к свадьбе псевдохулигану Трофиму (М. Кокшенов) ордер на новоселье. Кричат по ошибке "горько" вместо "сладко" и уезжают в стройотряд в Тюмень. Весь этот стахановский кич, корнями уходящий в мозолистое кино 50-х о перевоспитании ученых белоручек махровой спецовочной правдой просторов и промышленных дымов, смотрело в год выхода 39 (тридцать девять!) миллионов человек. Смотрело через два года после начала призыва в стройбаты судимых уголовников и перевода стройотрядского движения на принудиловку. До триумфального прихода на русское поле индийского кино с драками на дискотеках, любовью с первого взгляда, поклонами старикам и песнями, что скоро, скоро, любимая, малыш наш выучится ходить и будет очей усладой, мамочке опорой, оставалась пара лет. Москаленко к тому времени уже умрет - в 48-летнем возрасте, оставив по себе секрет кассового кино для незаможных селян и Евгения Киндинова, которого он параллельно с "Городским романсом" Петра Тодоровского позиционировал в качестве современной городской мелодраматической звезды. Три года спустя в "Романсе о влюбленных" он уже будет собой - замкнутым, чуть снисходительным красавцем с гитарой и обезоруживающим взглядом бесстыжих глаз. То есть тем самым Вадимом-Аркадием, которых, как черт ладана, береглись авторы романов "Пажить", "Сыновья", "Истоки" и "За горизонтом горизонт". Только на имена ему будет стойкая невезуха: во всех следующих фильмах его будут звать Сергей Никитин, Сергей Петров и Анатолий Иванов. Сглаз, не иначе. А что вы думаете об этом?