Маугли городских джунглей: откуда берутся дети-невидимки
Пять-шесть сообщений о жестоком обращении с детьми ежедневно поступает в Московскую городскую межведомственную комиссию по делам несовершеннолетних и защите их прав. В то же время, как заявила «Известиям» детский омбудсмен Анна Кузнецова, количество преступлений, совершенных подростками 14–15 лет, выросло на 20%. О том, почему в XXI веке появляются дети-маугли, есть ли шанс у девочки, брошенной матерью в квартире без еды и воды, социализироваться в дальнейшем и что становится причиной подростковой агрессии, рассказали уполномоченный при президенте России по правам ребенка и специалисты по девиантному поведению.
Пропущенный сигнал
«Известия»: История пятилетней девочки, брошенной Ириной Гаращенко в квартире, всколыхнула общество. Что дальше будет с маугли с Ленинградки? Мать уже заявила, что планирует обратиться к детскому омбудсмену, чтобы ей вернули ребенка.
Анна Кузнецова, уполномоченный при президенте Российской Федерации по правам ребенка: У меня нет такой информации. Но я слышала, что она просит меня позаботиться о дочери. Об этом меня просить не надо — я на следующий же день была у девочки. Такого я еще не встречала! Она фрукты нюхала, лизала, в первый раз увидела фломастер. Отказывалась ложиться на кровать — до этого хотела спать на стуле. Мыли ее — был крик, визг, она не давалась.
«Известия»: Она понимает, что ей говорят?
Анна Кузнецова: Девочка очень хочет понравиться, сделать так, как мы просим, но не всегда понимает, чего от нее хотят. Например, не может показать ушки у игрушечной собачки, но старается их найти и очень радуется, когда угадывает. У меня сердце разрывается. Я не оставлю это дело. Будем показывать разным специалистам. У нас замечательные доктора, девочку окружили любовью. К нам в аппарат уже дважды звонили с желанием удочерить ее.
«Известия»: Есть ли шансы реабилитировать этого ребенка?
Гелена Иванова, президент благотворительного фонда «Шанс», психотерапевт, специалист по девиантному поведению подростков: Девочка находится в состоянии психологического госпитализма. Учитывая, что это ранняя депривация, она может научиться социальным навыкам, но ее психологическое развитие очень сильно нарушено.
Психика ребенка защищается от стресса тремя способами. Первый — психосоматика (дети бесконечно болеют астмой, дерматитами). Второй — психоз, как у этой девочки. Мы можем сказать, что ее состояние сегодня психотическое и возможная работа с ней — максимально увести ее от психотического уровня функционирования. Третий способ — отыгрывание вовне своих внутрипсихических конфликтов.
«Известия»: Почему эту ситуацию не отследила опека?
Анна Кузнецова: В последнее время мы изобрели термин «дети-невидимки» — они в какой-то момент пропадают из поля зрения всех служб. Например, в Улан-Удэ воспитатели сигнализировали полиции, что ребенка четыре дня не было в детском саду. Когда квартиру вскрыли, обнаружили, что он четыре дня жил рядом с мертвой бабушкой, ел печенье, конфеты — что нашел.
Большая проблема — в доверии к органам опеки. Обратиться с просьбой о помощи могла бы сама мама, если бы она знала, что к ней придут не апельсины в холодильнике считать, а предоставят психологов, юристов.
«Известия»: Будут ли даны новые рекомендации органам опеки, чтобы мы больше не находили детей-маугли?
Анна Кузнецова: Всё, что касается детей, не допускает экспрессивных решений типа поквартирного обхода.
Юрий Котов, ответственный секретарь Московской городской межведомственной комиссии по делам несовершеннолетних и защите их прав: У опеки нет обязанности ходить по квартирам — люди воспринимают такие визиты в штыки. Но в ситуации с девочкой-маугли с Ленинградки, может быть, есть вина этих органов. Шесть лет назад мы разработали регламент межведомственного взаимодействия по раннему выявлению семейного неблагополучия. В нем прописано: если родители не платят за квартиру больше шести месяцев, органы опеки должны обратить внимание на эту семью. Если бы здесь этот регламент был выполнен, до такого бы не дошло: мать длительное время не платила за квартиру.
Мы провели разбор с районной комиссией, два сотрудника опеки, не исполнившие этот регламент, ушли по собственному желанию. Проигнорировать эту ситуацию — верх некомпетентности.
Мне кажется, что наши специалисты на районном уровне, к сожалению, успокоились. Ежедневно я получаю по 5–6 сообщений от учреждений здравоохранения Москвы о признаках жесткого обращения с детьми.
Невидимая проблема
«Известия»: Есть ли связь между жестоким обращением со стороны взрослых и дальнейшим девиантным поведением детей?
Гелена Иванова: Жестокое обращение — самое тяжкое унижение для ребенка, а унижение — самая большая травма для человека, для ребенка особенно, и очень серьезно влияет на его психическое развитие. У таких детей в последующем формируется мазохистический тип личности. Либо они сами станут агрессорами.
Сегодня 70% девиантных детей воспитываются матерями-одиночками. Мы не знаем, что происходит за закрытыми дверями. Это могут увидеть учителя в школе, потому что впервые девиантное поведение проявляется в первом классе. Ребенок отличается от других детей: либо прячется, либо дерется, плохо учится. Такие дети становятся изгоями.
Анна Кузнецова: Я не встречала полноценных исследований — как изменяется ситуация на протяжении многих лет, под влиянием каких факторов деформируется. Эксперты говорят, что около 50 лет не было серьезных исследований детской темы. Только опираясь на научные исследования, привязанные к сегодняшней российской действительности, мы можем ответить, что делать.
Мониторинг воспитательных программ, который провел Рособрнадзор, показал, что 74% воспитательных программ не содержат в должной степени профилактики агрессии, суицидального поведения детей.
Мы видим тенденцию к снижению преступлений несовершеннолетних, но внутри снижающихся цифр есть интересная динамика. Например, тенденция к омоложению. Среди 14–15-летних — рост больше 20%. Больше чем на 5,6% выросло число тяжких преступлений, совершенных подростками. Есть тенденция роста групповых преступлений среди несовершеннолетних. Каждый пятый ребенок на момент совершения следующего преступления уже находится в конфликте с законом, каждый третий-четвертый — не учился и не работал.
Елена Артамонова, замдиректора по развитию системы профилактики девиантного поведения Центра защиты прав и интересов детей: Наш центр — организация, подведомственная Минпросвещения. Мы много лет исследуем девиантное поведение и его разновидности: аддиктивное, делинквентное (правонарушения), аутоагрессивное.
Сейчас начинается масштабное популяционное исследование современного ребенка по всей стране, которое проводит РАО. Оно позволит вычленить нюансы портрета современного ребенка со всеми его особенностями, с учетом социокультурной среды развития. Это даст возможность выстраивать программы по нивелированию негативных факторов воздействия внешней среды.
«Известия»: Больше года назад Институт образования ВШЭ завершил исследование по буллингу. Лишь 30% из 1,5 тыс. опрошенных не сталкивались с ним в школе. Нужны ли нам антибуллинговые программы?
Анна Кузнецова: Некоторые исследователи говорят, что по заявлению детей буллинг есть, травля есть, а по заявлению педагогического коллектива травли нет. То есть детские проблемы недооцениваются взрослыми. Ребенок пребывает в ситуации стресса, а взрослый говорит: «Мальчишки подрались — с кем не бывает?» Подобный подход, возможно, является одной из причин, почему у нас не появляются антибуллинговые программы.
«Известия»: Дети, с которыми вы работаете, сталкивались с буллингом в школе?
Гелена Иванова: Я обследовала 126 детей, из них 87 детей условно осуждены и 39 детей — с девиантным поведением. Только 10% таких детей живут в семьях, которые можно отнести к среднему классу, остальные — из бедных. Они не выезжали никуда, у них нет денег на одежду, гаджеты. 70% детей не состояли на учете в Комиссии по делам несовершеннолетних (КДН) и попали в поле зрения, совершив преступление. Это латентная преступность. Буллингу подвергались практически все эти дети, потому что они плохо учатся.
На учете в КДН дети состоят с семи лет. В Москве сегодня 5 тыс. таких детей.
Анна Кузнецова: Принципиально важный момент — профессионализм сотрудников.
Мы изучали каждое ЧП в школах. Я сама выезжала на места, разговаривала с учителями, родителями, детьми. Отмечается непрофессионализм тех, кто должен вмешаться в ситуацию. Мы направили в правительство предложение — ввести специальные требования для членов комиссии по делам несовершеннолетних.
Юрий Котов: Я не считаю, что у нас стало больше агрессии, чем это было когда-то. Больше выявляют, больше об этом говорят, всю информацию сразу выкладывают в интернет.
Маркер для учителя
«Известия»: После очередного громкого случая — нападения в школе, драки — общественность начинает говорить о необходимости усиления психологической службы в школах. Даст ли это что-то?
Анна Кузнецова: Психологов надо учить, это должны быть опытные специалисты. К сожалению, в Кургане психолог так провел работу, что ребенок свел счеты с жизнью. И не совсем понятно пока, откуда регионы будут брать столько психологов, сколько нужно.
Что должны знать школьные психологи, как переквалифицироваться — это большой вопрос. Связь семьи и школы тоже порой нарушена. В Смоленске девочка, покончившая с собой, жила как на другой планете: ни в семье, ни в школе никто не видел, что с ней что-то происходит.
Нужны новые форматы работы. Я возлагаю большие надежды на модернизацию воспитательных программ в общеобразовательных учреждениях. Единственное, что этому препятствует, — подход к оценке эффективности работы школы. Образование — это процесс обучения и воспитания. Мы один компонент учитываем, работаем над совершенствованием процедур, а второй процесс отпускаем. В школах, где воспитательный процесс организован замечательно, учителя-энтузиасты делают больше вопреки, чем благодаря, в ущерб официальным критериям.
«Известия»: Есть ли предложения изменить подготовку школьных учителей, психологов, чтобы они видели буллинг, замечали проблемных детей и вовремя реагировали на ситуацию?
Гелена Иванова: Ребенок вряд ли будет доверять школьному психологу, потому что тот может передать информацию директору школы, обязан оформить заключение. С девиантными детьми даже в закрытых учреждениях всегда работает приходящий психотерапевт.
Елена Артамонова: Задача школьного психолога — работать со всеми детьми, с семьей, с родителями, которые сегодня могут казаться вполне благополучными. Увидеть тревожные признаки должны и психологи, и педагоги, и классный руководитель, и родители, и даже одноклассники. Все они должны уметь увидеть маркеры суицидального риска, аддиктивного, аутодеструктивного поведения. В редких случаях ребенок спонтанно совершает такое деяние — чаще решение назревает постепенно. Та же ситуация с буллингом. Его обычно все видят, только предпочитают не замечать. Нужна работа на опережение.
«Известия»: А какие маркеры должны заметить родители, чтобы забить тревогу?
Елена Артамонова: Первый фактор, на который следует обращать внимание, — изменение привычного поведения ребенка. Например, он был открытым, общительным, а вдруг стал замкнутым, молчаливым. Или наоборот. Могут быть разные причины: несчастливая влюбленность, межличностные отношения в классе. Человеческий фактор, неравнодушие всего нашего общества, мне кажется, сейчас нужно взять за основу. Мы часто чувствуем неблагополучие, но за суетой, потоком других дел проходим мимо.
Анна Кузнецова: Насторожиться надо, когда родитель начинает отдаляться от сына или дочери. 59% родителей не контролируют информационный поток в интернете, с которым сталкивается ребенок. Но родитель, который находится в постоянном контакте со своими детьми, чувствует эти изменения и вовремя реагирует. Когда мы отдалились и не знаем, что с ним происходит, это сигнал тревоги.
«Известия»: После каждого громкого случая общество призывают обращать внимание не неблагополучные семьи. Не начнется ли очередная волна охоты на ведьм?
Юрий Котов: Охоты на ведьм не будет. Есть система контроля — уполномоченные по правам ребенка и вышестоящие комиссии. Все жалобы на комиссии и на опеку поступают ко мне. Из 100% жалоб на опеку, поступивших ко мне, подтверждается 1–2%, всё остальное — эмоции.
«Известия»: Что могло бы улучшить ситуацию, как правильно работать с агрессивными подростками?
Гелена Иванова: В Норвегии, например, 80% подростков с асоциальным поведением охвачены психотерапией. Там рецидивы случаются у 20%, у нас — у 57% (по статистике за 2016 год). Это государственные программы.
Анна Кузнецова: Если у нас будет стопроцентная занятость детей дополнительным образованием, мы увлечем их тем, что им интересно. Пока есть тенденция к снижению – за 2017 год на 1,7% снизилось число детей, получающих допобразование. За 18-й у меня нет статистики. Допобразование – огромный ресурс для профилактики.
В регионах есть отличные практики работы по ресоциализации несовершеннолетних преступников. В Хабаровском крае в одном из учреждений находятся дети, малолетние преступники, от которых отказались все учреждения. Большинство этих детей, благодаря работе, организованной там, возвращаются к нормальной жизни. Этот опыт нужно изучить и тиражировать. Нужно делать на этой площадке, например, ресурсный центр.
А ещё, важно, чтобы у родителей была возможность обратиться за помощью специалистов во время по единому номеру телефона. А то сейчас мамы вынуждены изучать функционал всех департаментов в регионе, пока доберутся до двери, в которую им на самом деле надо. Несколько месяцев назад такой проект был запущен в Пензе. Это программа, в которую занесены все существующие ведомства соцзащиты, вся система профилактики, все реабилитационные центры, все специалисты, которые нужны человеку.
Набрав номер, человек получает навигацию туда, куда надо. Должна быть доступность информации и доверие.
«Известия»: После керченской трагедии ФСБ заявила, что разработан перечень мер для борьбы с радикализмом среди молодежи. Есть ли реальные стратегии, которые можно принять в федеральном масштабе, чтобы избежать подобных ЧП?
Анна Кузнецова: Конечно, этой темой должны заниматься специалисты, это серьезная работа. И к сожалению, «волшебных» мер нет.
А с деструктивным контентом сейчас в некоторых регионах работают «кибердружины». Общественные активисты берутся за взаимодействие с детьми, находящимся в деструктивных группах. Но тут нужно иметь в виду возможные риски, которые с этим связаны. А если ребенок стоит на балконе и пишет об этом в социальной сети, готов ли представитель общественной организации поговорить с ним? Кто будет нести ответственность, если он все-таки прыгнет?
Представители работают с персональными данными. Кто гарантирует, что личная история ребенка не станет достоянием интернета, а после закрытия группы он не перейдет в другую. Нужно допускать к людям из группы риска профессионалов. Это «тонкий лёд» и надо быть очень осторожными. Сегодня нет алгоритма работы с ребенком, выявленным в деструктивной группе и они должны быть разработаны специалистами.
