«Я сам себе самый строгий судья»
Александр Домогаров завершил съемки в многосерийной картине «Зорге» о жизни и работе советского разведчика. Обозреватель «Известий» встретилась с актером в его гримерке в Театре Моссовета и расспросила о новых ролях в кино и на сцене.
— Режиссер Сергей Гинзбург рассказал «Известиям», что вы пересмотрели горы литературы, готовясь к роли Рихарда Зорге. Персонаж настолько вас заинтересовал?
— Работа над материалом, который тебе интересен, приносит гораздо больше удовлетворения. Идея обратиться к истории Рихарда Зорге пришла давно, еще во время съемок картины «Убить Сталина». Тогда и задались вопросом в высоких кабинетах: «Почему мы упускаем эту великую личность?»
Материалы о Зорге, фигуре далеко не однозначной, долгое время были под грифом «Секретно». В каждой профессии есть свой Моцарт. Так вот Зорге был Моцартом разведки. О нем ходят легенды. Но никто не знает, была ли им на самом деле прислана шифровка с точным временем нападения на СССР.
Проект «Зорге» производства компании Star Media
— Лично вы в это верите?
— Исходя из того, что я читал, пытаясь понять его характер, мне хочется в это верить. Зорге, конечно, был не единственным резидентом. Но совершенно очевидно, что к плану «Барбаросса» имело доступ очень ограниченное число лиц. Узнать точную дату нападения было очень сложно. Но, повторяю, мне хочется верить, что благодаря своим аналитическим способностям Зорге, даже не имея прямого доступа к документам, мог примерно просчитать варианты.
— Когда я увидела вас в гриме на съемках сериала, меня поразило ваше внешнее сходство с ним.
— Вы мне льстите. Это очень приятно, но неправда (смеется). У Зорге был крупный нос, очень цепкий взгляд, вьющиеся волосы. Говорят, он всегда делал гладкую прическу, но один завиток всё равно выбивался. Это можно заметить практически на всех его фотографиях. И во всех источниках, описывающих личность Зорге, говорится о каком-то необыкновенном обаянии, внутренней силе, юморе, интеллекте, уме. Люди с первых минут очаровывались и попадали под власть этого человека.
Есть общепринятое мнение: разведчик должен быть неприметным, ничем не выделяющимся, не отличающимся от обычных людей. Зорге же был совсем иным. И делал всё против правил: со всеми общался, со многими дружил, выпивал, устраивал вечеринки. Но это не значит, что он не работал. Он работал всегда. И он жил именно так.
— В одном из ваших интервью я прочитала, что вас как актера привлекают сталинская и брежневская эпохи. Чем они вам так нравятся?
— Я не мог такого сказать про сталинскую эпоху, потому что моя бабушка по линии отца сидела, деда расстреляли, а моя мама чуть не умерла от малокровия во время войны. В бабушкиной семье по маминой линии с войны не вернулся ни один мужчина — восемь человек погибли. Да и как я могу любить сталинское время, когда не знаю его? Знаю, что был страх — читал Солженицына, Шаламова, и не только. А вот брежневская эпоха — это мое золотое детство, когда всё казалось «голубым и зеленым», красивым и беззаботным. Я был ребенком, и мне, как говорится, что шло, что ехало... Любимое время — всегда то, в котором ты живешь. Надо любить его, уметь или учиться в нем жить. Если ты на это способен — честь тебе и хвала. Можно плыть против течения, можно — по течению.
Можно выбирать себе путь бунтаря, а можно — другой, но научиться жить в своем времени непременно нужно. Раз судьба тебя сюда определила, значит, ты должен находить в своей эпохе радость и удовольствие.
— В антрепризной постановке «Мои времена года» вы рассказываете о возрасте человека. У вас сейчас какой сезон?
— Осень. Идет период накопления: как говорится, зерна собрали, их надо перемолоть, кое-что оставить на следующий год, чтобы посеять... В театре ищем материал. Мне скоро 55. А это такая дата, когда подводишь итог: что сделано, что еще можно сделать, что не сделал. Думаешь, хватит ли тебе сил.
К примеру, когда-то я мог себе позволить уехать в Краков, репетировать и играть там «Макбета» на польском языке два года, а сейчас думаю: «Ты еще способен на такую авантюру, бесшабашную, без раздумий, на эмоциях?» Конечно, вряд ли такое может повториться, но, веря в его величество случай, спрашиваю себя: «Ты пошел бы на такое сегодня?» И мучительно отвечаю: «Не з-на-ю!»
— Как готовитесь к юбилею?
— Думаем, читаем. Концерт точно будет! И жду Андрея Сергеевича Кончаловского, который должен наконец закончить своего Микеланджело (имеется в виду фильм «Грех» о Микеланджело Буонарроти. — «Известия»), дай бог ему здоровья и сил.
— Почему именно Кончаловского?
— Последние годы в театре у меня связаны с Андреем Сергеевичем. Наши репетиции превращались в акт открытия нового мира. Кончаловский — человек-вселенная. На любой вопрос у него есть ответ, и если он чем-то горит — это фантастика. Начинаешь открывать для себя много нового, будь то фотографии XIX века, живопись или геополитика... И всё это на репетициях. Кончаловский может вдруг остановить работу и начать разговор, который уходит в непонятные дали. Потом мы опять возвращаемся к Чехову, репетируем этюдным методом, киношным способом, пытаемся импровизировать в жестком рисунке мастера. Потом он вдруг говорит: «А я не знаю, что делать дальше. Что ты на меня смотришь?» (Смеется.) Этот процесс перерастает в состояние эйфории.
Еще мы горячимся, обижаемся, как в семье, можем даже иногда не разговаривать друг с другом, но это больше похоже на детские обиды из разряда «ты взял мой шарик...»
— Кстати, об обидах. У вас непростой характер. Как думаете, люди правильно вас воспринимают?
— Больная тема. Люди, которые знают меня от А до Я — каким я проснулся, каким пошел на спектакль, как его отыграл, каким приехал домой, с чем я столкнулся, — скажут одно. Но таких людей немного. Те, кто встречает меня в коридоре театра, скажут другое. Но как ни странно, больше всего обо мне осведомлены те, кто меня не знает лично.
Есть прекрасное выражение: «Если тебя знают с хорошей стороны, пожалуйста, не вертись». У некоторых людей есть своеобразная привычка делать выводы, не зная человека: слышат что-то, общаясь как-то боком, соприкасаясь мимолетно.
Не скрою, я непростой человек и не исключаю, что с каждым годом могу становиться всё хуже и хуже (смеется). И если раньше ты пытался, как и воспитывали родители, до последнего момента «держать лицо», то с возрастом страх стирается и ты оказываешься всё более и более нетерпимым.
— Нетерпимым к чему?
— К предательству, лжи, провокациям. Это происходит чаще всего потому, что многие знают — характер-то взрывной. Чуть полешек подкинул — и сразу пожар, цунами.
Впрочем, я не имею права судить этих людей. Не буду говорить, какой я. Разный... Я сам себе самый строгий судья.
— Поэтому вы не любите давать интервью? Не хочется лишний раз раскрываться?
— Мне хочется и очень нравится рассуждать, но только в тему, по интересам. Что трогает, что болит, о чем думаешь, о том, как жить, что дальше делать в кино и на сцене, какие песни петь. Об этом можно долго говорить, находить аргументы и контраргументы, делать какие-то выводы. Тогда это интересная живая беседа, которая дышит.
— Вы приверженец академического театра. Как относитесь к современным постановкам модных режиссеров?
— Театр настолько своеобразен и многогранен... Если вы не любите «академию», то есть варианты, пожалуйста. Никто силком не тянет. К счастью, в Москве существует большое разнообразие жанров. Но да, я приверженец более академического стиля.
Мне думается, что, прежде чем заниматься новаторством в театре, необходимо для начала сделать так, как у автора. Давайте поймем, как написан «Дядя Ваня», ничего не будем придумывать. А потом — пожалуйста. Однажды смотрю новости культуры: поставили «Три сестры» без текста. Как интересно, думаю: Чехов — и ничего не говорят...
— Вы бы согласились на такие новшества?
— Не знаю. Не хочу разгадывать ребусы в театре, хочу плакать, смеяться, задумываться, сопереживать, сопоставлять героя с собой: мои поступки похожи на его или нет? Хочу это чувствовать, а потом об этом долго думать. Не знаю, академизм это или нет, но я за такой энергетический театр.
— Вас однажды спросили, что может растрогать вас до слез, а вы ответили: «Ничего». А сейчас говорите, что идете в театр, чтобы заплакать.
— Я пытался выстроить свой новый имидж (смеется). На самом деле меня очень легко растрогать. В жизни это, может быть, и сложно, а в театре — очень легко.
— Когда вы сами работаете на сцене, что чувствуете?
— Выходишь на сцену и понимаешь, что если через 10 минут зал замолчал — шум, покашливание, возня закончились, — значит, публика прислушивается: «Ну-ка, о чем он сейчас говорит?» Знаете, сколько душевных сил нужно артистам? Предположим, нас пятеро, а в зале — 1,2–2,4 тыс. глаз смотрят на этих пятерых. Сколько же артисты должны взять отсюда (показывает на сердце) и дать в зал, чтобы зритель хотя бы на пару часов забыл, чем он занимался до того в реальной жизни?
Если в нас хватает этой энергетики, мы можем увлечь зал. Но чего это стоит артистам? Они потом вытирают пот, снимают мокрые рубашки, говорят: «Ой, что-то устал...» Столько вынимаешь из себя, что потом сидишь в машине, как мешок картошки, и думаешь: «Лишь бы только доехать до дома и заснуть». Но ведь знаю, что не засну: буду крутиться полночи, потому что выхлестнул из себя всё...
Александр Домогаров окончил Высшее театральное училище им. М.С. Щепкина (мастерская В.И. Коршунова).
