Достучаться до небес: Даниил Хармс как религиозный визионер
Уже само оформление книги Максима Гуреева о Данииле Хармсе как бы обещает нестандартный подход. Издание украшено коллажами из фотографий героя и его рисунков, буква Д на обложке игриво перевернута, как и слова «в небесах», а иллюстрации с автографами Хармса пестрят таинственными знаками и символами (среди них можно встретить египетский крест и монограмму Осириса). Всё это вкупе с известной суеверностью Даниила Ивановича, увлекавшегося оккультизмом и мистикой (об этом особо пойдет речь в главе «Случаи»), настраивает на эзотерический лад, хотя Гуреев предпочитает писать «изотерический», да и в остальном нередко своевольно отступает от традиционных литературоведческих приемов. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Максим Гуреев
«Даниил Хармс. Застрявший в небесах»
Москва: Издательство АСТ: ОГИЗ, 2023. — 224 с.
Отметив в первой фразе пролога, что отец будущего Хармса, Иван Павлович Ювачев, был похож на Достоевского, однако дружил с Толстым, Гуреев сразу заманивает читателя в теологические дебри: «Сын же был похож на пророка Господня Даниила, хотя и не верил в грозного Тучегонителя, имеющего также наименование Тетраграмматон — по четырем буквам непроизносимого имени Божьего». Позже, по мере углубления в трагические перипетии хармсовской биографии, появятся и другие религиозные аналогии — с разуверившимся святым апостолом Фомой и троекратно отрекшимся от Христа Петром. Рассказывая о детстве Дани, Гуреев выдвигает версию: «А может быть, Хармс вырос, но не перестал быть ребенком?» и цитирует святого евангелиста Матфея: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царствие Небесное».
Судя по всему, главным своим отличием от прошлых исследователей Хармса автор «Застрявшего в небесах» считает внимание к глубокой религиозности героя и его отца — эта важнейшая сторона хармсовской личности большинством литературоведов почему-то игнорируется, сетует Гуреев. Сам же он отсылает в названии книги к чудесному преданию, согласно которому в 1761 году упавший с церковной колокольни семилетний мальчик Прохор Мошнин не разбился, а каким-то образом «застрял в небе» и впоследствии стал известен как Серафим Саровский. Преподобный Серафим неоднократно появляется в повествовании Гуреева и выступает связующим звеном между отцом и сыном Ювачевыми (чьи отношения не всегда были безоблачными), а также иногда служит источником ярких поэтических фантазий.
Прозаик, сценарист, журналист, кинорежиссер Максим Гуреев
В одном из эпизодов книги Хармс, отправленный в курскую ссылку, делает пометки в своем блокноте, сидя перед распахнувшимся окном, и воображает себя мальчиком Прохором: «Он только сжимал в руках записную книжку и карандаш, а сквозняк вовсю неистовствовал, ударял ему в лицо, и могло показаться, что Д.И. находится в свободном падении, что он летит, как тот чудесный мальчик по имени Прохор Исидорович Мошнин, о котором ему давным-давно рассказывал его папа — Иван Павлович Ювачев».
Похожая сцена есть и в эпилоге, где Гуреев переиначивает стихотворение Хармса «Полет в небеса», вводя в него Прохора вместо упоминающегося в оригинале Васи, а потом дополняет собственной зарисовкой: «Хармс в отчаянии сбегает по лестнице вниз, но, оказавшись в церковном дворе, где почему-то неожиданно резко пахнет свежей рыбой, обнаруживает, что здесь уже собралась огромная толпа, которая гомонит, все смотрят куда-то вверх и тычут пальцами в небо. Оказывается, что мальчик не разбился вовсе, а, будучи подхваченным ангелом-хранителем, остался жив, застряв при этом в небесах».
Когда речь заходит о мнительности и ипохондрии Хармса, Гуреев цитирует его отчаянные записи, обращенные к святому: «Безошибочно определяю, что у меня чахотка. Что же другое при такой температуре? Боже, почто и Ты отвернулся от меня? Господи, не оставляй меня в падении моем... Серафим Саровский, избавь меня от болезни...» Что касается медицинского аспекта, точнее, душевного здоровья своего героя, тут автор книги вступает в полемику с исследователями, делающими выводы на основании воспоминаний и интервью одной из жен Хармса, Марины Малич, уверявшей, что ее муж симулировал психическое заболевание, чтобы избежать службы в армии и получить денежное пособие от Литфонда: «Следует заметить, что эта версия весьма популярна у большинства исследователей творчества Хармса, которые с воодушевлением пересказывают довольно сбивчивые мемории Марины о том, как Даниил Иванович запросто обманывал то врачей психиатрической больницы на Васильевском острове, то врачей призывной комиссии, то, наконец, судебных психиатров тюремной больницы на Арсенальной набережной».
Однако Гуреев считает, что особой надобности ни в каких симуляциях у его героя не было, хотя, конечно, обостренный природный артистизм пациента эффектно дополнял клиническую картину: «Коварство и дерзость Хармса были не столько частью его сценического образа, сколько результатом его прогрессирующего аутизма, когда на фоне социального коллапса, семейного разлада, бесконечной финансовой нужды и томительных депрессий он впадал в весьма агрессивные и болезненные состояния (внешний хаос беспощадно рушил латентный педантизм Д.И.), причем болезненность эта могла сопровождаться общей слабостью, очевидной немощью, лихорадочными состояниями, приступами персеверации (настойчивое повторение одного слова или буквы), обрывом мыслей, соскальзыванием (выпадением из реальности), скачками температуры и артериального давления».
К некоторой персеверации склонен и сам Гуреев, иногда повторяющий особенно важные и выразительные сцены, помимо ключевого чуда с Прохором Мошниным, варьирующегося на разные лады. Например, на странице 61 12-летний Даня Ювачев идет по Невскому проспекту, где в феврале 1917 года «все было по-босховски», как рассказывает Гуреев: «Лопоухий мальчик в гимназической фуражке шел с широко открытыми глазами и с трудом верил в то, что все это не сон, но явь, и он здесь и сейчас является частью этого огромного бесплатного балагана, что его окружают то ли шуты, то ли сумасшедшие, которых недавно выпустили из больницы для душевнобольных, но которые при этом умело и даже талантливо исполняют свои роли». Этот живописный абзац полностью повторяется и на странице 111: на этот раз исследователь монтирует придуманный им гимназический микромемуар с микрорассказом Хармса «Суд Линча», где главное действующее лицо — возбужденная толпа, удовлетворяющая свои страсти.
Собственные темные страсти, по версии Гуреева, Хармс сублимировал на бумаге, записывая пришедшие в голову видения на всем, что попадалось под руку. В психоаналитическом плане в книге особо выделяется знаменитый страшный рассказ «Реабилитация», процитированный целиком. Дополнить это произведение собственными фантазиями Гуреев не рискнул, ограничившись гипотезой, что предчувствовавший «близость конца» Хармс хотел выговориться и «проартикулировать свои греховные помыслы, как на исповеди». Впрочем, не факт, что это сильно помогло и внесло хоть немного успокоения в мятущуюся душу эксцентричного гения, как следует из еще одной трагической воображаемой сцены, где автор «Реабилитации» «очистился, словно выбрался из купели и стоит на пронизывающем ветру, ждет Святого Причастия, но священник почему-то все не идет и не идет».
