Смотри, не обломай перо: душа нараспашку в эпистолярном наследии классиков
Далеко не все письма известных людей, собранные Георгием Гупало в книге о том, зачем вообще люди берутся за перо, претендуют на способность «изменить мир». Тем не менее узнать, о чем переписывались князь Курбский и царь Иван Васильевич или Ги де Мопассан и Мария Башкирцева, представляется интересным любому более-менее любопытному читателю. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели специально для «Известий».
Георгий Гупало
«Написанные в истории. Письма, изменившие мир»
М. : «Альпина ПРО», 2023. — 309 с.
Автор постарался представить образцы разных эпистолярных жанров, но все-таки любовная переписка в этом исследовании немного перевешивает, если не количественно, то чисто психологически. Понятное дело, в письмах, продиктованных страстью, а не государственной необходимостью (есть в книге и такие послания), корреспондент раскрепощается гораздо больше. Об этом говорит в самом первом из эпиграфов Ги де Мопассан, сравнивающий живое вербальное общение с перепиской не в пользу первого: «Слово ослепляет и обманывает, потому что оно сопровождается мимикой, потому что видишь, как оно сходит с губ, потому что губы нравятся, а глаза соблазняют. Но черные слова на белой бумаге — это душа нараспашку».
По иронии судьбы эта концепция французского инженера человеческих душ, вероятно, несколько пошатнулась в процессе его короткой эпистолярной «интрижки», на которую его спровоцировала коварная русская женщина Мария Башкирцева, известная своими дневниками и ранней смертью от туберкулеза. За полгода до этого трагического события Башкирцева решила вступить в весьма игривую и кокетливую переписку со своим любимым писателем Мопассаном. В первом же письме она без ложной скромности уверяет, что «обворожительно хороша», но ни за что не захочет встретиться со своим кумиром лично: «Я навсегда останусь для Вас неизвестной (говорю это очень серьезно) и не захочу увидеть Вас даже издали — как знать: быть может, Ваше лицо, поворот Вашей головы не понравятся мне?»
Читая эту корреспонденцию, немного жалеешь беднягу Мопассана, который заглотил наживку и от чистого сердца отвечает «обворожительной» незнакомке, морочащей ему голову. Она то осыпает его комплиментами, то грубит и провоцирует, совершенно не собираясь распахивать перед ним душу, а в итоге просто обрывает общение, когда доверчивый француз уже, похоже, сгорает от любопытства. Наигравшись, бессердечная барышня, как сообщает Гупало, на последнее письмо Мопассана попросту «не ответила и увлеклась чтением Золя».
Башкирцева — далеко не единственный колоритный и опасный своей непредсказуемостью женский образ в книге Гупало. Большой затейницей была и Беттина фон Арним, «писательница и издатель, композитор и певица, художник и иллюстратор, покровитель молодых талантов и общественный деятель», которую автор характеризует как «невероятную женщину», рассказывая о ее блестящей эпистолярной мистификации. Познакомившись с Гете, Беттина стала забрасывать своего кумира страстными длинными письмами. «Он не испытывал к ней никаких чувств, но на письма зачем-то отвечал», — рассказывает Гупало. Он приводит скандальный инцидент, когда, встретившись с Гете на какой-то выставке, неукротимая Беттина обозвала жену поэта Кристиану «взбесившейся кровяной колбасой», после чего тот наконец прекратил переписку с буйной поклонницей. Это тем не менее не помешало ей после смерти гения опубликовать книгу «Переписка Гете с ребенком», где большинство писем представляет собой чистый плод воображения писательницы, обращающейся к великому поэту по фамилии и на «ты»: «Друг, я одна; всё спит, а мне мешает спать то, что я только что была с тобою. Гете, быть может, то было величайшим событием моей жизни...» (в этой интимной интонации явно слышится что-то хлестаковское: «Бывало, говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?»)
Кроме этих женских эпистолярных шалостей, представлены в книге Гупало и важные мужские дела, например фрагменты знаменитой переписки Ивана Грозного с «первым русским диссидентом» князем Андреем Курбским или письма обер-прокурора Святейшего синода Константина Победоносцева Александру III. В этих письмах одиозный «серый кардинал», которого поэтические злые языки упрекали в том, что он простер над Россией «совиные крыла», а Николай Бердяев ругал «нигилистом», не всегда предстает таким уж «глашатаем реакции» и «вождем мракобесия», и часто в его рассуждениях есть резон. Да, он требовал казни террористов, убивших Александра II, но рядом с этим письмом соседствует прошение выделить пособие просветителю Сергею Рачинскому на строительство больницы для крестьян, а также антикоррупционное письмо о несовместимости некоторых государственных должностей и званий «с учредительством и со службою в акционерных правлениях».
Серьезное отношение к письменным документам сформулировано в эпиграфе к главе «Немного истории» (прослеживающей зарождение письменности от шумерских глиняных табличек), который принадлежит Александру Герцену: «Письма — больше чем воспоминания: на них запеклась кровь событий, это — само прошедшее, как оно было, задержанное и нетленное». Герцен, однако, интересует Геннадия Гупало не столько как «публицист, критик крепостного права и символ революционной борьбы», сколько как пылкий влюбленный, счастливый жених и впоследствии супруг.
Его переписка с невестой Натальей Захарьиной обильно цитируется по сборнику Анастасии Чеботаревской «Любовь в письмах выдающихся людей XVIII и XIX веков» (это издание 1913 года по сей день остается очень полезным источником) и представляет собой, пожалуй, самую трудную для чтения часть книги. Можно только порадоваться за влюбленных, рукой которых водило глубочайшее всепоглощающее чувство, однако постороннему человеку не так-то просто продираться сквозь это экзальтированное крещендо бесконечных взаимных восхвалений и обожествлений: «О, мой Александр! Что может сравниться с тобою? Что может заменить тебя? Если б ты и не любил меня, я боготворю тебя; мое блаженство безгранично тем, что ты есть, что я тебя знаю, что я умею любить тебя». «Несравненный, неподражаемый» Александр не остается в долгу: «Наташа, божество мое, нет, мало... Христос мой, дай руку — слушай: никто так не был любим, как ты».
Это, впрочем, давно известная специфика любовных писем титанов культуры и гигантов мысли, будь то Гете, Бетховен (с его знаменитым письмом «Бессмертной возлюбленной», адресат которого до сих пор не установлен) или Бальзак. Все эти великие умы ничуть не боялись банальностей и строчили свои признания словно по одному «торжественному комплекту» записного сердцееда с незначительными вариациями, донося до той или иной гражданки в общем-то одну принципиальную мысль: «Как бы ты ни любила меня, я все-таки люблю тебя сильнее...» Недаром Гупало предваряет главу «Письма любви и дружбы» цитатой из романа Владимира Набокова «Истинная жизнь Себастьяна Найта»: «Любовные письма нужно жечь всенепременно. Из прошлого получается благородное топливо».
Жаль только, что в «Написанных в истории» не нашлось хотя бы немного места для выдержек из эпистолярных опусов самого Набокова (несколько лет назад собранных в книге «Письма к Вере»): в нежнейшей переписке с женой, переполненной уменьшительно-ласкательными суффиксами и откровенным сюсюканьем, безукоризненный стилист и ироничный борец с пошлостью открывается в неожиданном и совершенно очаровательном свете.
