Эрнст Неизвестный: «Если ты не пророк, то ты не художник»
Автор знаковых произведений XX века скончался в Нью-Йорке на 92-м году жизни. Предлагаем вашему вниманию фрагменты интервью, которое Эрнст Неизвестный дал Юрию Коваленко в год своего 85-летия.
О жизни и Победе 1945 года
— Я благодарю судьбу, благодарю Бога за то, что остался жив. Это действительно чудо. Я хочу верить, что меня охраняет мой ангел-хранитель или некто еще, потому что дожил до основательного возраста и преодолел общие для моего поколения трудности. Что же касается Победы 1945 года, то она для меня главный праздник, который я ощущаю не официально, а личностно и сентиментально.
О Хрущеве
— Его гнев был направлен не только на меня (речь о выставке 1962 года. — «Известия»). Но на меня особенно, поскольку я позволил себе возражать и открыть рот. Но вообще это было нападение на всю интеллигенцию, которая его раздражала. Хрущев был импульсивен. Его накрутили. Я ему об этом сказал: «Те, кто вас науськивал, ваши враги, потому что они поставили вас в неловкое положение». Но я не очень люблю вспоминать эту историю, потому что мифотворчество есть любимое занятие российских околоинтеллигентских болтунов. У меня же очень ироничное отношение к воспоминателям истории.
Об эмиграции
— Я не уехал, а меня уехали. Мне было предложено — и очень доброжелательно — покинуть страну. А я хотел поехать с советским паспортом — мне предложил работать вместе Оскар Нимейер (знаменитый бразильский архитектор. — «Известия»). Кроме того, у меня были заказы от компартий — французской, итальянской. Но меня не пускали. Я не мог понять, почему я был таким невыездным. В серьезном смысле слова я не был диссидентом, как Владимир Буковский. Нельзя назвать человека диссидентом, если он защищался от плевка в лицо. Это нормальное человеческое поведение. У меня программа была простая — «Оставьте меня в покое!» И я уехал благодаря совету Андропова.
О выборе места жительства
— До сих пор никто не понимает, почему я отдал австрийский вид на жительство и право быть швейцарцем. Но мне стало душно в Европе, и я уехал в Соединенные Штаты. Они меня покорили размахом. И походка американцев, и весь их body language — «язык тела» напомнили мне уральских лесничих и сибирских мужиков. Америка оказалась более соритмична моему прошлому, моему размаху, стремлению к гиперболе, к риску.
О жизни в Америке
— Как художнику, Америка мне ничего не дала, кроме технических возможностей. Я сформировался в России. И поэтому мне не надо было перекраиваться, чтобы жить в Соединенных Штатах.
Я не меняюсь. В этом мой недостаток, а может быть, и достоинство. Многие мои коллеги очень быстро вписались психологически в требования американского рынка. Я же в них никогда не вписывался. Я исхожу из собственной души, своих капризов, своих снов. Но прижившись в Америке, я не перестаю быть русским художником. Учился я у замечательных мастеров реализма российской школы, вырос на русском авангарде и на философии «веховцев». Так что отказываться от папы с мамой не хочу.
О возвращении в Россию
— Очень часто появлялись такие мысли. Но дело в том, что скульптор не поэт, не просто философ. Скульптор имеет дело с материальным производством, то есть он зависит от организации людей, мастерской, помощников и огромного количества денег, которых всё это стоит. Здесь у меня — худо или бедно — за долгие годы это сложилось. Есть мастерская, и даже не одна. А в России у меня ничего нет. И я оказался бы выброшенным как рыба из воды.
Общественность хочет, чтобы я завершил проект «Жертвам утопического сознания», то есть жертвам политических репрессий. И для этого я поехал бы в Россию — как бы себя ни чувствовал, хоть на костылях. Но просто так проводить время за столом и вспоминать о прошлом мне не хочется. Александр Лебедев, поддержанный Фондом Горбачева, предложил закончить проект и хотел его финансировать. Я вдохновенно достал старые гипсы и бронзы, которые были для него сделаны. Начатая в 1950-е годы, модель закончена. Но, кроме бесконечных разговоров, ничего нет. Жду. Для художника это мучительное состояние.
Об искусстве в России и Америке
— Я вспоминаю, как у любой московской пивной читали вслух — кто Есенина, кто Маяковского, а кто даже Мандельштама. Судить в этом плане об Америке невозможно. Здесь огромное количество различных этносов. У каждого своя культура, свои боги.
О географии творческой свободы
— По-моему, границы творческой свободы практически одни и те же. А где-то, может быть, в России, они и шире. Потому что в Америке сложились группировки, мафии. Тогда как в России — это борщ, который пока еще варится. Я сужу с позиции шестидесятника, и мне кажется, что русские ребята часто не используют эти возможности до конца.
О том, что происходит в России
— У нас с женой Аней бывают времена, когда мы запоем смотрим российское телевидение — разные каналы, и прежде всего «Культуру», которая нам очень нравится. Мне очень интересно, что происходит в России, и переживаю я за нее так, будто вчера только уехал.
О философии
— Я себя философом не считаю. Потому что философия — это серьезная профессия. Думать, не говоря уже — мыслить, учили в древности, а мы не умеем. Кроме того, на нашем факультете (Неизвестный учился на философском факультете Московского университета. — «Известия») была интересная среда. Да и официальная философская школа тоже не так глупа. И Маркс не был дурачком. А главное — существовал бульон общей культуры. Мы не только изучали историю партии или марксизм-ленинизм, но и дискутировали по многим проблемам в коридорах или за выпивкой.
О русской мечте
— В русской литературе, в русском характере, бесспорно, присутствуют некие мессианские мотивы. Конечно, они есть не только у нас. Но в наибольшей степени — ярко, размашисто, даже наивно до трогательности — проявляются у русских. Я не знаю, как они выражаются, — то ли в коммунизме, то ли в пугачевщине, то ли в византизме...
О синтезе в искусстве
— Это для меня продолжение русской мечты. Об этом говорили Соловьев, Кандинский, Малевич и многие другие из мыслящих людей того периода.
О вере
— Конечно, я христианин. И христианин верующий. Для меня догматы церкви очень важны. Но я рожден скорее верующим стихийно. Поэтому мне совершенно непонятно состояние человека неверующего. Оно мне кажется патологией, некой формой сумасшествия.
О смысле жизни
— Ответа у меня, конечно, нет. Разве что, как говорят в армии, «на вскидку». Каждая душа человеческая включена в невероятно глубинные таинственные процессы мироздания. И как отдельная клетка в организме очень важна для всего организма, так и отдельная душа, и наши поступки, и наши мысли имеют отношение к какому-то божественному замыслу. К какому? У Достоевского и Соловьева есть очень чувствительные рассуждения на эту тему. Но в данном случае это поэтика.
О предназначении искусства
— У искусства очень много ролей. Самая поверхностная — украшать нашу жизнь. Но самое главное предназначение — раскрывать в человеке те качества, о которых он не догадывается, но предчувствует. Вот мужик, читая Есенина, плачет. До этого он сам не знал, что в его душе происходят такие прекрасные вещи. Есенин выявил в нем эти качества, как, например, хирург Филатов, меняя роговицу, проявлял зрение, замутненное катарактой.
О собственном вкладе в искусство
— Это самый мучительный вопрос, на который у меня нет ответа. В принципе я всегда неудовлетворен. Поэтому мне очень страшно возвращаться к свершенному. Я всегда хочу доделать. Поэтому мне так трудно работать с самим собой. Хотя иногда бывает как у поэта: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» Такое всегда случается неожиданно. Разбираешь рисунки, какие-то клочки бумаги, которые собирался выкинуть, и вдруг тебя охватывает вот это чувство: «Ай да Эрнст, ай да сукин сын!»
О заказах
— Чтобы работать, мне нужно предложение. А после того как предложили, начинаются и мысли, и фантазии. Лично я мастер обманывать сам себя. Помните Вертинского? «Мне не нужно женщины. Мне нужна лишь тема, чтобы в сердце вспыхнувшем зазвучал напев. Я могу из падали создавать поэмы, я люблю из горничных делать королев». Раньше к официальным заказам у меня было презрение. А потом я понял, что можно в них найти что-то интересное. И я нахожу.
О любимых героях
— В истории я всегда находил созвучные мне титанические образы. Когда-то моими героями были Петр I и Наполеон. Я создавал Джордано Бруно и строителя Кремля Федора Коня. Мне нравится и поныне героика-романтика, которая сейчас немодна. А я несовременен до предела. Хотел бы поставить распятие «Сердце Христа». Вот мой герой.
О даре пророчества
— Если ты не пророк, то ты не художник. Не важен размах пророчества — пророчествует ли он на уровне Библии или на уровне воспевания подсолнуха. Но определенное метафизическое содержание должно быть в искусстве, даже в самом светском.
О мистике
— Я человек-мистик. Мне не надо объяснять, что невидимое важнее видимого. Если вы возьмете импрессионистов, которые писали пруды, пейзажи, прекрасных женщин или толпу, они мистичны. Мистичны и «малые голландцы» с их натюрмортами. Отец Павел Флоренский сравнивал их работы с иконописью по одному признаку: это вызов из тьмы к свету. Кстати, моя литературщина — это то, что мне надо было преодолеть. Потому что когда ты делаешь нечто литературно-сюжетное, как Апокалипсис, то попадаешь в плен слов, событий уже сложившейся культуры. И трудно самовыразиться, проявить ту мистическую самобытность, которой должен обладать художник.
О собственном памятнике
— Рассуждать об этом неприлично. Я, конечно, признателен Андрюше за это стихотворение («Я чувствую, как памятник ворочается в тебе», — писал о Неизвестном Андрей Вознесенский. — «Известия»). Он исходил из реального факта — выписки из протокола о награждении меня орденом Красной Звезды. Я воевал, как миллионы людей. И мне часто было стыдно перед моими друзьями, которые воевали лучше меня и больше пострадали. Это стихотворение написано обо всех нас, а Эрнст Неизвестный — лишь обобщающий образ.
О новых произведениях
— Работаю над «Капричос» — графическими, сложными вещами, в которых я, устав от интеллектуализма, перешел к полной спонтанности. И когда рисую, не задумываясь о сюжете, то вижу, что изобразил какую-то космогонию различных культур.
О пожеланиях самому себе
— Я пожелал бы себе прекрасных вестей из России. В первую очередь связанных с ветеранами войны, которые должны получить от общества всё, что они заслужили. Для меня это был бы лучший подарок.
