Самосознание Нового времени не было связано с представлением о том, что наступает царство детей. Тем не менее эпоха победоносного шествия цивилизации отводила детям совершенно особую роль.
Нет, в мире не победил режим, который журналист С.Н. Сыромятников, а вслед за ним философы С.Н. Трубецкой и С.Н. Булгаков назвали некрасивым словом «педократия». Случилось кое-что поинтереснее.
Возможности детей оказались связанными с извлечением прибылей из положения рабов взрослых. Именем детства действовали и те, кто порабощал отпрысков, и те, кто предлагал им освободиться. Педократами становились все, кроме детей.
Строго говоря, дети вообще не существуют. Не потому, что их нет в природе, а потому что с ними не связано то, что со времен Фрейда обозначают словосочетанием «принцип реальности». Отсутствие связи с реальностью делает детей силой, которую легко достать из-за пазухи. Этим воспользовался председатель Мао. Но тот же приём использовали и те, кто вдохновлял выступления на Тяньаньмэнь.
Дети любого возраста являются идеальным инструментом. Они соглашаются на вспомогательную роль добровольно и с воодушевлением. В политике феномен детства вообще связан с признанием проявлений субъектности в самом дефиците субъектности.
Обнаруживая себя при детях, старшие с легкостью отождествляли с собой долг. Одновременно предъявляются права на реальность. В порядке компенсации детям достаются иллюзии. Обмен иллюзий на реальность является механизмом социального обмена. Вокруг этого обмена были организованы взаимоотношения детей и взрослых.
Мир иллюзий представляет собой первую резервацию. Дети живут в нем, пока иллюзии живут в них. Но поскольку, как оказалось, иллюзии были не только у детей, воображение стало тканью, объединяющей старших и младших.
Каноническим примером предъявления этой соединительной ткани выступает знаменитая фраза Жан-Жака Руссо: «Человек рождается свободным, а между тем везде он в оковах». Фактически в этой фразе содержится главное новоевропейское определение детства: оно предстает периодом, когда первородная свобода еще не деформирована под влиянием оков взрослости.
Однако фраза французского мыслителя рекурсивна. Непонятно, что больше она выражает — представления взрослых о детстве или детские представления о том, как живут взрослые. Это противоречие относится ко всему жанру утопии.
Утопический нарратив возник из попытки присовокупить к правам на реальность права на иллюзию. В любой утопии присутствует воля взрослого к тому, чтобы доказать, что в чем-то он «всё тот же ребенок». При этом взрослые похищают у детей ровно те атрибуты, которые сами же и придумали, решая, в чем заключается их взрослость. Феномен детства не только делает возможным такое похищение, но и позволяет выделить, что именно похищать.
Изобретение детства оказывается проектом всеобъемлющей контрабанды воображаемого. Чтобы на нее покусились, некоторая часть реальности должна быть опознана как иллюзия. Фактически речь о контроле по отношении к самой связи мечты и свободы.
Если обходиться без контрабанды, — а значит, без детства, — признание за иллюзиями статуса «дополнительной реальности» ведет к тому, что воображаемое теряет объективный статус, а порядок обмена между взрослыми и детьми — нарушается.
Компенсацией этого нарушения является кризис, и прежде всего кризис идентичности, к которому приравнивается взрослое состояние. В чем он? А в том, что в любой момент может открыться, что взрослое состояние определяется апофатически. Быть взрослым — значит попросту перестать быть ребенком.
Отрицание в себе ребенка предваряло систематику отрицания, энциклопедией которого стала философия Гегеля. Вырастание было маленькой смертью маленького человека в тебе самом. В результате смерть перестала быть трагедией и приобрела общественно-полезные функции двигателя прогресса. Вместе с расколдовыванием смерти произошло расколдовывание ключевых для докапиталистических обществ обрядов перехода, которые постепенно становятся придатками актов гражданского состояния (паспорт, электоральные права, женитьба и т.д.). Обряды перехода обозначают взросление, равнозначное тому, что статус мужчины приравнивался к статусу человека. Утрата прежнего значения этих обрядов стало предпосылкой того, что мужчина больше не является синонимом человека.
Определение человеческого в человеке из функционального превратилось в метафизическое. Ни одна сторона человеческой деятельности не могла теперь исчерпывающим образом определять человека. Попытка такого определения вела к повышению ставок других ее сторон. И только понятие производства, поставленное во главу угла марксистами, было попыткой вернуться к функционализму, соответствующему докапиталистическим моделям идентичности.
Феномен детства превратил человека в фигуру, которая выражает конфликт поколений. В этой фигуре всё находится под вопросом, ответ на который определяется соотношением в человеке того, что человеком уже не является, и того, что еще им не стало.
Вопреки распространенному мнению, конфликт поколений — не открытие Нового времени. Общества, связанные с альтернативными формами цивилизации, не зря делятся на постфигуративные и префигуративные. Господство становится взрослым только в постфигуративных обществах, именно в них есть элементы воспитательной власти, которую совершенно ошибочно считают даром эпохи Просвещения.
В остальном отличие префигуративных обществ от постфигуративных в том, что вторые живут в постоянном соотношении с истоками, а первые находятся в ситуации непрекращающегося переучреждения всей системы отношений. При всей броскости расхождений в общественной жизни разница между постфигуративными и префигуративными обществами не так уж и велика. Восхождение к истокам может приобретать скандальные формы, переучреждение, напротив, способно превратиться в рутину. Новое время — не отдельная эпоха. Оно приходит тогда, когда открывается эта подмена.
Последнюю не стоит принимать за революцию. Речь скорее о реорганизации системы чрезвычайной власти. Чрезвычайная власть меняет свои ресурсы и атрибуты. Только глупец может считать такую реорганизацию праздником непослушания, устроенным теми, кто в какой-то момент отказался расти.
Детство изобретается, как мы уже выяснили.
Оно изобретается теми, кто хотел бы, чтобы на детскую болезнь были списаны издержки новой чрезвычайщины. Одновременно детство приравнивается к невинности. Невинность детства в том, что для него игрой выступает всё, и прежде всего — сама жизнь. Считать жизнь игрой — значит не отдавать себе отчет в том, насколько это и правда игра.
Получается, феномен детства вмещает в себя два противоположных момента: проступок (чрезвычайная власть — всегда набор проступков) и алиби (не может быть виновен тот, кто не ведает, что творит).
Доказательства невинности меньше всего нужны тем, кто на самом деле невинен. Иными словами, дети (и не только) невинны лишь в той степени, в какой к ним не применимы суждения по принципу: «Виновен — не виновен». Соответственно, невинность нужна не детям, а взрослым.
Причина, почему она нужна, состоит в том, что взрослые совершенно не хотят быть взрослыми на протяжении всей своей «взрослой жизни». Детство вообще является способом, позволяющим нормировать взрослую жизнь так же, как нормируется рабочий день, — к примеру, от девяти до шести.
К тому же невинность детей является по сути тавтологией. В этой тавтологии берет начало целый жанр литературы — «мир против неиспочренности». Профессиональным блюстителям нравственности стоит помнить, что основоположником этого жанра является маркиз де Сад, создавшей образ Жюстины, аллегорию поруганной добродетели.
Однако в том же произведении есть не только Жюстина, но и Жюльетта. Эта героиня выражает исподнюю сторону детства — непосредственность, выставленную на продажу в публичном доме.
В XX веке обеих героинь примиряет Лолита Владимира Набокова. Чем больше в ней угадывается Жюстина, тем больше она ведет себя как Жюльетта. Можно подумать, что Лолита — венец «педократии». Однако куда важнее понять, что судьба набоковской героини олицетворяет собой крах любой политики «именем детства».
