В фильме Сергея Соловьева «Дом под звездным небом» тесть главного героя Башкирцева произносит тост за Россию Ленина и Солженицына. Мол, не только ошибки мы делали, всё делали. Забивали и косили, стяжали и сплавляли, выводили на орбиты и гнали за Можай. В кино это должно было выглядеть как фантасмагория. Однако на фоне ускоренного перестройкой времени замысел режиссера остался незамеченным.
25 лет спустя мы вновь стали скупы на перемены. Время отщипывается по кусочку, взвешивается на весах стабильности. Зато фантасмагория вышла за пределы экрана и, как выражались во времена всё той же перестройки, вошла в каждый дом. В Америке Верховный суд узаконивает однополые браки, у нас активист Милонов, работавший, по его словам, «под прикрытием ЛГБТ», преподает всей стране урок нравственности. Судя по последним событиям, этот урок преподается уже не только людям, но и памятникам.
Количество новых монументов, которые собираются возвести в Москве, сопоставимо по размаху с большевистским «планом монументальной пропаганды». Тогда одним махом был создан целый легион гипсовых големов, не выдержавших, к счастью, непростого климата наших широт.
Однако дело не только в количестве проектируемых монументов, но и в подборе героев, которые должны превратиться в памятники. В этом списке и князь Владимир, монумент которого планировали (от этой идеи уже отказались) возвести на Воробьевых горах, и Дзержинский, чей памятник предлагают вернуть из ссылки в парк «Музеон», и Столыпин, чье изваяние, если послушают совета Никиты Михалкова, должно предотвратить возвращение на Лубянку железного Феликса.
В общем, если 25 лет назад оборот «Россия Ленина и Солженицына» воспринимался как каламбур, то теперь делается всё, чтобы, по выражению известного госдеятеля, его «отлили в граните». Ленин с Солженицыным стали чем-то большим, нежели двумя историческими персонажами, которые миролюбиво соседствуют на доске почета «Ими гордится Россия». В голове обывателя они обосновались как два царя-соправителя, два родственника полузабытого Гороха. Однако при ближайшем рассмотрении эти герои являются не единственными братьями-близнецами. Между ними целый набор других скреп. Дзержинский со Столыпиным и примкнувший к ним князь Владимир тоже попали в число его обязательных элементов.
Момент, который объединяет все обсуждаемые памятники, связан с тем, что ко всем изваяниям прилагаются определенные исторические контексты, которые как по волшебству оказываются присовокупленными к пространству современной российской столицы. Памятник Владимиру означал бы присоединение к Москве Киевской Руси. Монумент Дзержинского — возвращение в состав Российской Федерации Советского Союза. Статуя Столыпина — включение в современную Россию империи Николая II.
Избранная модель экспансии является символической ровно в том смысле, который предполагает нечто принципиально меньшее, чем даже гомеопатические дозы. Речь скорее о том, чтобы памятники стали памятником самому имперскому строительству, а памятники ставят тому, что ушло и вряд ли вернется. Ближайшим аналогом нового московского монументализма являются макеты выдающихся сооружений в мировых диснейлендах.
По образцу «парка развлечений» новый столичный монументализм не столько иллюстрирует единство российской истории, сколько замыкает ее в пределах Московского царства. Само это царство давно уже обитает в специально созданной резервации Внутримкадья. Однако оно по-прежнему притязает на роль геометрического центра, из которого удобнее всего наблюдать равноудаленные окраины.
Взгляд из Москвы на историю оказывается производным от радиально-кольцевой планировки столичного города. Такая планировка, как известно, основана на градации центральных и периферийных районов, организованных по принципу расширяющихся кругов. Тот же принцип лежит в основе представлений об упорядоченном космосе и воплощающем космический порядок дворе суверена. Центр служит не просто местом, откуда открывается наилучший обзор, но той точкой, с которой, как представляется, начинается всё остальное пространство. Всё, что видно из Москвы, автоматически укладывается в формат панорамы.
Ошибкой является мысль о том, что панорамное видение является самым лучшим. Особенностью панорамы служит способность охватывать однородные явления и подвергать изъятию то, что вступает в конфликт с принятым регламентом однородности. Трудности создает и то обстоятельство, что обладатели панорамного зрения автоматически отождествляют себя с началом всего, чему хотели бы вести отсчет. Любые даты и рубежи приобретают характер «официальных назначений». При этом игнорируется неоднородность истории. Исторический процесс возводится к одному истоку, в нем перестают видеть результат взаимодействия и борьбы разных начал.
Формально гигантский Владимир, водруженный на кромку Воробьевых гор, должен был являться отечественным аналогом бразильской статуи Христа, искупающего грехи мира с высоты горы Корковаду. Однако фактически у московского проекта другое назначение. Перед взором каменного Крестителя Руси должно было открываться классическое пространство «от Москвы до самых до окраин». Этот памятник, не откажись власти от идеи его поставить, явился бы попыткой вмонтировать панорамность московского взгляда на мир в глаза одного носителя.
Парадокс в том, что, поскольку они принадлежат каменному гостю, мы сталкиваемся одновременно с двумя обстоятельствами. Во-первых, с попыткой увековечить описанный взгляд на мир, во-вторых, с признанием того, что он до какой-то степени уже является мертвым. Соответственно, установление в Москве монумента князю Владимиру могло вызвать последствия, противоположные ожидаемым. Вместо воссоединения с исторической Россией, отсчет которой связан с крещением, принятым на берегах Киева, памятник на Воробьевых горах мог бы означать отбрасывание киевской ступени. Украина не Россия, но и Москва не Киев. Это как минимум пространства разных взглядов на мир.
Что касается переноса на прежнее место памятника Дзержинскому, то и тут можно столкнуться с обратным эффектом. Предполагается, что превращение «железного Феликса» в железного Феникса, возродившегося из исторического небытия, может превратить его монумент чуть ли не в место для паломничества всех тех, кто давно ожидал чудесного воскресения советской родины. Однако не всё так просто. Прежде чем стать обитателем скульптурного парка тоталитарного периода, «железный Феликс» был подвергнут публичной казни через повешение. Сама эта казнь являлась символом процессов, связанных с крушением советской системы. Поскольку ни в одном пункте, включая, например, итоги приватизации, эти процессы не были повернуты вспять, возвращение на прежнее место статуи основателя ВЧК сделает ее памятником не основателю ВЧК, а гибели Советского Союза.
Никому не известно, сколько будет стоять вновь обретенный Феликс (вряд ли долго), однако точно можно сказать, что его возвращение к стенам Лубянки превратится в пытку. Даже самый воспитанный ребенок едва ли справится с искушением поиграть в «победителя путчистов», заливающих краской монумент главаря «злых чекистов». Но, возможно, инициаторы возвращения монумента основателю чекизма хотели бы для своего кумира именно такой участи? Впрочем, этим проблемы«железного Феликса» не исчерпываются. Ретивые сторонники идеи возвращения на Лубянку Дзержинского готовы ради своей цели на самые разные обмены. Аргумент неодзержинцев строится по принципу: «Ради Феликса пусть хоть Ленина хоронят». Нетрудно догадаться, что эти разговоры призваны нарушить статус-кво в куда большей степени, чем оно имеет шанс быть восстановленным.
Непредсказуемые последствия влечет и предложение Михалкова заменить Дзержинского на Столыпина. Моральному большинству предлагается представление о том, что памятник Столыпину — это монумент несбывшейся мечте XX века о предотвращении революции. При этом сама логика рокировки будет подсказывать нам, что вместо одного Феликса нам фактически предлагают другого. Те, к примеру, кто мало-мальски знают историю, наверняка вспомнят, что Столыпин оставил о себе память вагонами для заключенных и переселенцев, а его коллега Федор Измаилович Родичев имел основания еще 1907 году называть столыпинскую политику применением «галстука» для неугодных.
Проще говоря, создание памятника Петру Аркадьевичу на месте, принадлежавшем Феликсу Эдмундовичу, будет подсказывать нам, что вовсе не большевики придумали перемещать людей в вагонах для скота, а выражение «столыпинский галстук» имело для современников почти такой же смысл, который спустя 30 лет приобрело выражение «ежовые рукавицы».
Что нужно сделать, чтобы остановить этот круговорот памятников, устроивших странный танец на улицах Москвы? А ничего сложного: просто установить на Лубянской площади монумент Владимиру Святому. Это место, как ни одно другое, нуждается в искуплении грехов, которое символизирует фигура Крестителя Руси.
