Пока прогрессивная общественность праздновала 75-летие поэта Бродского, патриотическая общественность скорбела о том, что ИГИЛ захватил территорию Пальмиры. Пилатова ломота в голове привела к грозовому ненастью. Казалось, Страстная пятница наступила в дни Вознесения.
Смешение знамений, ненастья и войны указывало на наступление новых времен.
Далекая Пальмира представала родной землей, а казненные исламистами мирные жители и иностранцы опознавались как свои граждане. Еще во времена императорской России Санкт-Петербург называли Северной Пальмирой, а Одессу — Южной. Уже в этом есть свидетельство особого отношения.
В традиции местной культуры пальмирские руины отождествлялись с чем-то невыразимо прекрасным. Больше того, казалось, эти руины и стали руинами только по той причине, что человеческое зрение не смогло выдержать испытание красотой. В пиетете перед развалинами выражалась особенная русская ностальгия по недоступному. До конца так и не ясно, кто адресат этой ностальгии — крах или Бог?
Нет сомнений, что русская культура не могла бы состояться в том виде, в каком мы ее знаем, если бы не была мучима фантомными болями, связанными с ампутированной у нее Античностью. Такова еще одна причина того, что возможная гибель Пальмиры воспринимается множеством людей, которые в ней никогда не были, как личное горе. Но дело не только в этом.
История с Пальмирой стала следствием гражданской войны в Сирии. Ключевую роль в том, чтобы сирийский конфликт не развивался по сценарию, осуществленному в Ливии, сыграла Россия. В порядке ответного хода ее статус был понижен до статуса «региональной державы». На дипломатическом языке это означало: «Не суйтесь не в свое дело». Потом началась гражданская война на Украине, а вместе с ней — попытки вовлечь в нее Россию.
Угроза кровавых расправ над населением Крыма привела к тому, что он стал республикой в составе Российской Федерации. Крым был спасен. Однако влияние страны на мировые процессы катастрофически сократилось. Почти неотвратимая гибель Пальмиры — следствие этого обстоятельства. Один элемент античного наследства оказался платой за другой его элемент.
Здесь вновь нельзя не вспомнить Бродского (уже не юбилея ради). Как известно, главным его политическим заветом является фраза: «Если выпало в империи родиться, нужно жить в глухой провинции у моря». Сегодня эта фраза знакома даже пэтэушнику. Однако она не так проста, как кажется на первый взгляд.
Речь в ней не об эмиграции в частную жизнь, по примеру императора Диоклетиана. Фраза Бродского выразила принцип, к которому сводится контроль над «большим пространством». Хочешь удержать такое пространство, находи «провинции у моря», от которых зависит его существование. Чем удаленнее эти провинции, тем больше их роль в сохранении материковой страны. Чем больше по их подобию кроится остальная территория, тем больше шансов сохранится у всего большого пространства.
Есть по крайней мере три обстоятельства, из-за которых всё это происходит.
Первое. Когда империя действует от имени провинции, она предстает как коалиция малых пространств. Второе. Единство с провинцией создает эффект компактности: «Думай глобально, действуй локально». Третье. Акцент на провинциальности в каком-либо из ее воплощений позволяет осуществить незаметную пересборку большого пространства. Сирия с Пальмирой, к слову, уже брали на себя эти функции по отношению к Римской империи.
Основанная, согласно библейскому тексту, царем Соломоном, Пальмира разрушалась римлянами (при Траяне) и вновь восстанавливалась ими (при Адриане). Объявленная Каракаллой, римской колонией с правами италийских земель, она достигла расцвета при царице Зенобии. Однако этот рассвет был началом заката. Влияние Пальмиры до Зенобии было более впечатляющим. Фактически Пальмира выступала первой провинцией, которой удалось колонизировать империю.
Эта колонизация проявилась, во-первых, в том, что модели города-общины была противопоставлена модель кочевого города: караван-сараи потеснили форумы. Общность людей, вещей и богов, на которую делали ставку античные города, уступила место другому принципу. Теперь городу, для того чтобы быть городом, мало было просто приводить в движение маховики коммуникации. Вместо этого ему потребовалось стать воплощением изменений, аттрактором, который их привлекает. Нью-Йорк и по сей день является всё тем же караван-сараем глобального мира.
Во-вторых, задолго до Зенобии Пальмира и Сирия в целом влияли на власть в Риме. Это влияние воплощало альтернативу римским структурам «мужского господства». Оно выражалось, например, в значении, которое приобрели так называемые Юлии Сирийские. Одна из них — Юлия Меса — не только сделала императорами двух своих внуков, но и удостоилась посмертного обожествления. Две другие — Юлия Соэмия и Юлия Мамея — находились у истоков религиозных реформ в масштабе империи. Первая вводила единобожие под знаком подчинения богу-господину Ваалу, вторая, наоборот, приветствовала религиозный синкретизм. В конечном счете обе пришли к противоположным результатам: первая своей жреческой неуемностью спровоцировала отторжение от восточных культов, вторая, напротив, способствовала их проникновению.
В-третьих, Пальмира распространила на Рим свою религию, связанную с почитанием божества Ваала (Баал, Балу, Вельзевул), культ которого трансформировал как культ Зевса (Юпитера), так и культы античных героев. Это было божество в обличье тельца, рогатое и свирепое. Оно было склонно к кражам (сюжет о похищении Европы мог бы послужить примером его действий), но представляло украденное как дар и, по-видимому, выдавало воровство за акт творения. Представляя себя солнечным богом, Баал действовал огнем и мечом. Культ Баала был не менее воинственным, чем современный ваххабизм, но его приверженцы совершали не только жертвоприношения. Жрецу Элагабалу, к примеру, удалось даже стать римским императором. Это примерно то же самое, как если бы в наши дни ваххабита избрали президентом США.
Пальмира указала дорогу провинциям всех мастей. Из чего следует, что Бродский, скорее всего, даже не понял, насколько он был прав. Сегодняшний мир является системой, в которой империи совершают массовый исход в сторону провинций, а провинции прикидываются империями. Всё это делается ради того, чтобы доминирование одних провинций распространялось на другие провинции. Нельзя сказать, что этот процесс начался с Пальмиры, но Пальмира является его бесспорным символом.
Судя по всему, мы присутствуем при замыкании круга; круг замыкает ИГИЛ. Если Пальмира окажется стертой с лица земли, она перестанет существовать как памятник. Однако кто сказал, что это конец? Перестав быть памятником, она окончательно превратиться в практику.
Бродский был сторонником «пальмиризации мира». Его выбор был на стороне колонизации метрополий провинциями. Поэт, бесспорно, догадывался, что без опыта такой колонизации не было бы Советского Союза. Доверя своей поэзии стать высшей и последней стадией руинирования Античности, поэт, скорее всего, был бы не против, чтобы Пальмира перестала быть памятником. Утратив мемориальный статус, она превратилась бы в строительную пыль, необходимую для основания нового порядка.
Странствия Бродского по миру были полетом мотылька на «баалов» свет провинции, способной проявить наибольшую степень империализма в отношении самих империалистов. Такую провинцию поэт нашел в университетской Америке, захолустной по форме, но претендующей на статус единственной мировой агоры. Эта агора приезжает по вызову, она неотличима от караван-сарая.
Университетская Америка породила, в частности, чету Клинтонов. В скором времени у ее женской половины есть немалые шансы возглавить Америку. Возможно, поэт рукоплескал бы этой победе, но не обязательно. Не исключено, живи он в России на 40 лет позже, Бродский выбрал бы Крым. Сегодня от «провинций» зависит, каким будет пространство материковой России к середине века.
