«Переживания зла» разными сообществами людей зачастую обнаруживают универсальные моменты в своей организации, опираются на довольно-таки универсальные культурные структуры. Например, для «переживания холокоста» Дж. Александер в книге 2013 года «Смыслы социальной жизни» выделил две такие структуры: прогрессивную и трагедийную. В рамках прогрессивного нарратива каждое конкретное «зло» понимается сообществом неким «пережитком», локализованным здесь и сейчас, имеющим свои основания в унаследованном от «темного прошлого» социальном порядке: предполагается, что «выправление порядков и нравов» позволяет избавиться от этого «зла», что к тому же обусловливает движение общества и людей к некому «светлому будущему».
В рамках нарратива трагедийного «зло» полагается имманентно присущим людям, так что в каждый момент времени оно может выйти из-под контроля и реализоваться в жизни. Потому меры социального контроля для каждого «зла» должны укрепляться постоянно повторяющимися ритуалами, среди которых особое место занимают ритуалы, включающие в себя ощущение причастности как к жертвам «зла», так и к его «производителям», с соответствующим катарсисом и «очищением», — и усилением в итоге индивидуальных психологических установок на личное сопротивление «злу», которые суммируются социальной жизнью в общую волю сообщества.
Дж. Александер проследил, как происходило переформатирование переживания нацистского «Окончательного решения еврейского вопроса» в странах Запада. Если до 60-х годов XX века зверства нацистов переживались в рамках прогрессивного нарратива и евреи не выделялись особо среди других жертв германской машины убийств, то начиная с 1960-х описания страданий еврейского народа стали переформатироваться в трагедийный нарратив холокоста. Зло нацизма было «выведено из истории» в «универсальность» (опыты Милгрэма, etc.), евреи стали главным символом жертв нацистских зверств.
В текущем российском дискурсе тема «неизбывного зла» с недавних пор приобрела определенную популярность, и это стимулирует попытки изучения данной темы в рамках наличествующих научных разработок. Оказалось, что поименованные выше культурные структуры не очень хорошо «ложатся» на отечественный материал. Гораздо лучше «переживания зла» описываются в рамках нарратива, который можно назвать прогрессорским и который представляет собой синтез прогрессивного и трагедийного нарративов. В рамках прогрессорского нарратива «зло» представляется неизбывным, но только в части «иных»: «мы» и «наши» «злу» неподвластны, и вследствие этого «мы» — избранные. А вот «они» погрязли во «зле», причем «зло» является именно что частью их природы и «они» — неисправимы.
Логически в рамках прогрессорского нарратива легко представить «материализацию зла» в виде отдельного «козла отпущения» (или нескольких / многих «козлов / козлищ») с разной степенью сакральной мощи — вплоть до овеществления «абсолютного зла» в фигуре некого Диавола. Так же легко в рамках данного нарратива сообщество может «схлопнуться в рессентимент).
Исторически прогрессорский нарратив виден и в протестантских морально-этических учениях, и в раннем большевизме с его маркированием людей их социальным происхождением, и в идеологическом оформлении того же нацизма. Непосредственно сейчас он просматривается и в филиппиках различных киевских деятелей против «ваты» и «колорадов», и в московском дискурсе о 85%, и в разном другом подобном.
***
Теперь рассмотрим чуть подробнее кейс Донбасса. Если отставить в сторону словеса и сосредоточиться лишь на «неестественном» производстве трупов, то можно увидеть следующее. В Донбассе фактически была создана тотальная лотерея по розыгрышу смерти среди мирных жителей. Периодически запускаемые снаряды случайным образом обрывали жизни и калечили людей в течение довольно длительного срока.
Этакое «Вышел месяц из тумана…» — и вот нам всем горловская мадонна — «… вынул ножик из кармана…» — и десятилетний Ваня стал «самоваром» — «…буду резать, буду бить…» — и идут очередные похороны, и летят во все стороны оторванные у живых людей руки-ноги…
Насколько такая машина по производству смертей соответствует в общем-то уже сложившемуся в человечестве консенсусу в части норм ведения войны? Сдается мне, что не соответствует. Кто среди «прогрессивного человечества» поднимает свой голос протеста против военных преступлений в Донбассе? Слышно лишь «вату» — более никого.
«Неватная» часть «прогрессивного человечества» фактически «вписалась» в пользу лицензии на убийство жителей Донбасса (да и прочих «колорадов» на Украине — чего уж там после Одессы-то) и «не парится» ни по поводу смертей донбассцев, ни по поводу способов их убиения.
Вот когда в медиа представляют, что убивают «ихних», тут «прогрессивное человечество» начинает «волноваться» — см. кейсы Boeing, Волновахи, etc.
Так в рамках донецкого кейса проявляется то самое «мы» — «они», с прочими частями прогрессорской культурной структуры, вплоть до фиксации практически всего «прогрессивного человечества» на фигуре Путина, которая вырастает у них в демона необыкновенной сакральной мощи, и общего рессентимента на этой основе.
Становится также понятным, что антирусизм «прогрессивного человечества» — это не что-то новое, вдруг возникшее. Можно вспомнить, что дискриминация русскоговорящих в Прибалтике происходит уже около четверти века при одобрении «прогрессивной общественности» (а ведь организаторы дискриминации являются к тому же и членами Евросоюза).
Столь же долго не признается уже состоявшееся как государство Приднестровье. Можно также вспомнить и о замалчивании волны антирусских погромов 1990-х, и о табу на обсуждение этнических чисток на Северном Кавказе, и о многом ином. Что уж там говорить о «поджарим колорадов» в Одессе, об обоих мариупольских расстрелах, которые, как видно, всё уже остались вне интереса правоохранительных структур украинского государства. Почему-то мне кажется, что удастся избежать своей криминализации на Украине тем, кто творил военные преступления против мирных жителей Донбасса.
***
Вот так и получается, что украинский кризис вдруг ярко высветил уже существовавший в мире антирусизм. Причем это явление такой степени «анти», что «прогрессивным человечеством» может быть без особого труда выписана лицензия на убийство русских, на их погромы, лишь бы сохранить этих людей в их нынешнем положении.
Можно также видеть, что антирусизм проявляет себя в качестве довольно-таки универсальной системы психологических установок части мирового истеблишмента, хоть и слабо оформленных вербально, что затрудняет его критику и дискурсивную деконструкцию.
К тому же наличествующие тренды как вариантов «решения русского вопроса», избираемых различными управителями на постсоветском пространстве и около, так и расширения мирового ареала «решателей» этого самого «русского вопроса», вполне позволяют допустить и риск появления сценария его «окончательного решения». Вот и возникает вопрос: а стоит ли ждать начала практического воплощения сценария «окончательного решения русского вопроса», пожав соответствующие плоды, или, может быть, стоит продумать меры по его недопущению?
