Валентина Распутина часто относят к писателям-деревенщикам, однако это не совсем точно. Распутин был тем, с чьим именем связаны советские 1970-е. Про это время верно говорит поговорка: «Стирали границу между городом и деревней, только деревни и стерлись». Массовый исход крестьян в города и крестьянская вера в спасение через прогресс обернулись горьким похмельем.
Но нет худа без добра: крестьянская жизнь оказалась опознана как средоточие всего ценного, причем не только в смысле морали. Редкий горожанин не украшал свое обиталище изделиями народных промыслов, а иконы для фарцовщиков выступали главной разновидностью твердой валюты. Русскую жизнь без прикрас изучали по журналу «Сельская молодежь», печатному органу полевой этнографии местной жизни. Иссякшие в пору индустриализации крестьянские традиции стали достоянием хрестоматий, превратились в наглядное пособие и орудие воспитательной власти. Не находя себе буквального применения, они сделались символом самих себя.
В этих декорациях и контекстах Распутин не был литературным ложкарём, идеологом щей и лаптя, как может показаться сегодня какому-нибудь недалекому снобу. Он был самым актуальным писателем своего времени. Произошло это из-за странного превращения: традиционный уклад превратился в литературного героя, обрел голос и речь.
Любая традиция представляет собой инерцию действия, которое умеет извлекать возможности из умения не опережать, а запаздывать. Традиция на стороне Черепахи, а не Ахиллеса; она воплощает игру на опережение, которая не связана ни с какой игрой на опережение. После войны эта игра отозвалась неожиданным приобретением: перестав быть заложником устного слова, традиционный уклад воскрес в литературном письме.
Писатели-деревенщики предпочли не заметить того обстоятельства, которое сделало возможным их появление. Только эмигрировав в город, деревня может быть понята и услышана; только оторвавшись от корней, можно осознать, кто ты есть; только придумав язык, можно дать высказаться тем, кто веками матерился или безмолвствовал.
Задолго до деревенщиков это понял Велимир Хлебников, за много десятилетий деревенской прозы об этом догадались Клюев и Есенин. Хлебников не скрывал, что испытывает, будто лабораторными препаратами, природу языка, а Клюев с Есениным не поэтизировали крестьянский антураж, а, подобно лондонским «имажистам» (не путать с имажинистами), искали природу в языковых образах.
Деревенщики тоже искали связь языка и природы, но по сравнению с Хлебниковым и Есениным это было попятное движение — к бытописательству конца XIX — начала XX века, к Мельникову-Печерскому. Причина подобного разворота была в том, что деревенщики скрывали от себя того, что занимались литературой. Им казалось, что они занимаются самой жизнью. Литература была для них чем-то слишком литературным, Absolutely Fabulous.
Классический деревенщик должен был заниматься литературным трудом без отрыва от производства, быть человеком «с биографией» и желательно откуда-нибудь из Сибири. Идеальный тип такого писателя, не желающего быть писателем, уже очень отчетлив к началу 1960-х. С ним прекрасно соотносится один из героев фильма Г. Данелии «Я шагаю по Москве» (1963). В картине есть сюжетная линия, связанная с мытарствами молодого дарования из сибирского региона. Он опубликовал рассказ в журнале «Юность» и приехал в Москву на суд маститого коллеги. Бедолага принимает за этого коллегу полотера, а полотер требует, чтобы молодое дарование блюло в творчестве пролетарский принцип «правды характеров».
История, поведанная в культовом кинопроизведении, очень напоминает судьбу Распутина. Как и герой Данелии, он приезжает за благословением к Владимиру Чивилихину, только не в Москву, а в Читу, на совещание молодых писателей Сибири. История происходит уже в 1965 году, спустя 2 года после выхода фильма на экраны, и в очередной раз свидетельствует о путаных отношениях искусства и жизни. При этом вопреки литературному канону Распутин взламывает границы финала и образа — его история не заканчивается, а только начинается после встречи с мэтром, а сам он, аскет и молчун, бесконечно далек от киношного энтузиаста пера.
Приведенный пример переплетения искусства и жизни в судьбе писателя не единственный. Однако в остальных случаях за беллетризацию биографии берется он сам. Деревня Распутина Аталанка (в названии так слышится отголосок слова «Атлантида») оказывается затопленной в результате строительства Братской ГЭС. Свою деревню Распутин превращает в главное действующее лицо повести «Матёра».
Возможно, насильственное уничтожение родного места повлияло на то, что Распутин начинал писать. Вполне вероятно, сами тексты писателя являются попыткой нащупать твердую почву там, где она некогда была. В любом случае утонувшая деревня отсылает к национальному архетипу — граду Китежу, который, подобно субмарине, тонет для того, чтобы снова когда-нибудь всплыть.
Распутинская Аталанка повторяет судьбу деревень, сгинувших во время строительства Рыбинского водохранилища (иногда вместе с жителями, если те не желали покидать родные места). Но помимо этой очевидной отсылки есть в этой истории и связь с чем-то еще более важным. Затонувшая деревня — это образ забвения без всякой надежды на воспоминание.
Уходящая натура не просто исчезает, но, исчезая, не оставляет после себя воспоминаний — пока мы живы, нельзя в точности решить, было ли на Земле исчезнувшее или не было.
Одна из самых романтических строек социализма, воспетой старшим коллегой Распутина Евгением Евтушенко, оказалась метафорой строительства как такового. Стройка не только превращает в стройплощадку то, что доселе жило своей жизнью, но и приводит в действие механизмы забвения. Чтобы начать стройку, нужно привести к нулю, предать и обесценить то, что уже существует. Строительство означает беспамятство. Распутин борется с беспамятством и, вопреки привозным рецептам, не полагается на бессознательное.
Он не видит в нем условия для памяти и вообще подозревает любые начинания в неправоте. Сюжет о деревне Аталанка кладется им в основу повести всей его жизни — «Прощание с Матёрой» (1976). Фабула повести впоследствии находит отображение во многих произведениях, в частности, в «Сибириаде» Кончаловского. Только на первый взгляд может показаться, что эта повесть о насильственном расставании с деревней. В действительности она о приглашении к участию в жизни живых мертвых предков.
Если Распутин и ищет, подобно другим деревенщикам, связь языка и природы, то находит ее он не в говорении от имени сельского жителя, а в речи мертвого человека, предка. Он имеет, как оказывается, свои права и способен за них вступаться. Отличие Распутина от остальных деревенщиков в том, что деревня для него не политический ресурс, готовый к применению в любых политиках возрождения, а нечто действительно завершившее цикл своего существования.
Продлевать жизнь деревни отныне означает расширять власть города, от которого эта жизнь давно уже зависит.
Перед затоплением Матёры ее дворы и постройки должны выдержать испытание огнем. Их должны сжечь специальные санитары, агенты индустриализации и урбанизма. Распутин не ищет спасения от огня, но принимает его как средство очищения и тест на способность к вечной жизни. В огне не горит деревенское Древо жизни, царский листвень. Писатель примеряет на себя роль русского зароострийца, принимающего необходимость очищения души огнем.
Это позволяет составить представление о том, насколько далек был автор «Матёры» от общей массы деревенщиков, которым куда ближе было амплуа писателя — инженера душ, придуманное Сталиным в эпоху индустриализации. Наполненные до краев сознанием своей миссии, они хотели быть наследниками роли «коллективного Некрасова», поэта-резонера, оглашающего мнение общественности.
В роли простых литераторов деревенщикам было тесно, им нужна была роль лидеров мнения. При этом ими совершался интересный кульбит. Критическое резонерство, которое они ассоциировали со своей работой, было направлено против профессиональных резонеров официоза, являвшихся такими же, как и деревенщики, наследниками некрасовского тона в литературе. Окончательное превращение деревенщиков в партию обернулось для них недоброй шуткой. Их вождем и иконой стал Солженицын, идеолог от литературы без страха и упрека. Переняв элементы стиля деревенской прозы, он всегда был фигурой, неизмеримо более близкой к «детям комиссаров в пыльных шлемах», нежели к «кухаркиным» сынам крестьян.
Усилия деревенщиков не остались незамеченными: уже в начале 1970-х годов они стали одной из полуофициальных партий интеллигенции (наряду с партией комиссарских детей). То, что последние 25 лет именуется «возрождением России», было изобретено в писательских кабинетах и курилках тех лет. На волне всего этого Распутин даже успел получить Солженицинскую премию и поработать в президентском совете. Однако он избежал участи деревенской прозы. Та вошла в учебники литературы и тихо закончилась. Проза закончилась, а Распутин остался. Теперь он житель Аталанки, отныне и до скончания века.
