За вчерашний день встретил двух свежих покойников.
Один был утопленник, второго сбила машина.
В обоих случаях они не вызвали никакого волнения или там интереса у окружающих.
На пляже купальщики продолжали купаться, загоральщики — загорать.
То же самое было и на дороге: троллейбусы шли мимо — их рога странно гармонировали с наушниками в ушах пассажиров.
И только один из троллейбусных сидельцев воскликнул, переполненный чувствами: «Смотрите, там еще ошметки вокруг».
И вот что я думаю, уважаемые граждане. Я думаю, народ к войне готов.
Он созрел для нее.
Только воюющий народ относится к умершим с такой невозмутимостью: то ли стоической, то ли эпикурейской — не поймешь даже.
Причина, однако, может быть и совсем в другом: люди перенасытились зрелищем войны у порога.
Давно уже война не подступала так близко: Луганск и Донецк ближе, чем Белград. В Луганске и Донецке бомбят таких же, как они, а сознание не допускает слишком долгого лицезрения того, как умирают тебе подобные. Конкретная смерть начинает опознаваться как нечто отвлеченное: она становится статистической данностью: «Умер? С кем не бывает!».
А тут еще телевизор.
Рядовому пользователю телевизор заменяет бессознательное. Без него бессознательное даровало забвение, аналог прижизненного блаженства.
Явления переставляли являться. Они лишались образа и приобретали его только по случаю. Телевидение, напротив, держит наготове образы для всех случаев жизни и не дает психике играть со случаем.
А между тем игра со случаем — единственный способ справиться с судьбой. Телевидение, таким образом, возвращает нас к античной ситуации бессилия перед роком.
Гегель полагал, что в новейшие времена судьбу заменила политика, так вот, бессилие перед роком возвращает нас к исходному положению дел: никакой политики, только то, что предначертано.
Любители рассуждений в духе Франкфуртской школы отметили бы, что за этим стоит усиление административного ресурса: мол, это ему свойственно выдавать себя за рок, а выдавая, он действительно им становится.
Меня, однако, больше волнует другое: заранее готовая картинка ломает механизм воображения, а без него не работает и моральный императив. Воображение сравнивает, позволяет ставить себя на место другого, а другого — на твое место.
Погибли, к примеру, пассажиры метропоезда на перегоне между станциями «Славянский бульвар» и «Парк Победы». Или пассажиры малайзийского Boeing. Или луганские старухи, обычные, без которых и двор — не двор. Или вот распятый мальчик из сюжета «Первого канала».
Но как вместить эту гибель?
Тиражирование новостей делает само собой разумеющейся мысль о том, что такое могло случиться с любым. Подчеркиваю, с любым. Но не с каждым.
Статус новости уравнивает не только события, подстригая их не хуже 300-летнего газона, но и людей. Каждый уникален, спору нет, но уникален в той же самой степени, в какой уникален любой другой.
Между «он» и «ты», то есть между любым и каждым, возникает дистанция огромного размера. Есть огромный соблазн объединить всех, кто опознается в третьем лице — как «он», а не как «ты», — в качестве врагов. Взять бы их и определить за колючую проволоку. А лучше выслать, на необитаемый остров.
Проблема, однако, в том, что ненавистный «он» всегда оказывается внутри. Этот «он» находится на положении перепроизведенного товара: статистика опережает любые представления человека о себе самом и о ближнем.
Перепроизводство третьего лица компенсирует дефицит второго и первого лиц: настоящая война разворачивается между «ты» и «я» на одной стороне и «он» — на другой.
В итоге третье лицо неликвидно: его много, недопустимо много. Списание и утилизация третьего лица — одна из основных причин современной войны. Она не только продолжает внутренний конфликт, но и работает с его причинами во внешнем мире.
Ты можешь быть на месте любого, но это превращает жизнь в симулятор жизни. Одновременно на твоем месте может оказаться любой, но только не ты сам.
Дистанция между «он» и «ты» разрушает любые причинно-следственные связи. На месте любой из причин оказывается неведомый стрелочник, и этот стрелочник — ты. Его фигура обозначает возвращение изгнанных случайностей. Война является лучшим способом назначения стрелочников.
Именно поэтому в ситуациях «управляемых демократий» война оказывается почти единственным способом, с помощью которого заявляют себя репрессированные случайности. Хотите сказать: «Нет войне» — не играйте против фортуны.
Когда причинно-следственные связи разрушены, всё очевидное оказывается невероятным: а был ли распятый мальчик, а был ли упавший Boeing, а была ли авария в метро? Ответ на них — тоже в компетенции стрелочника. Он стреляет неведомыми шансами и всегда — в точку.
Куда бы он ни попал, невозможно передать причиненное страдание. Когда «я» в дефиците, а механизмы сравнения с кем-либо разрушены, невозможна жалость. При всем желании поставить себя на место другого это оказывается невозможно. Как пел Шнур: «Никого не жалко, никого — ни тебя, ни меня, ни его».
Причина не в том, что другой (достойный жалости) отсутствует, а в том, что ты сам — не опознаешься.
И не только не опознаешься — не можешь быть опознанным. Нет никаких сравнений. Все — зрители.
Отсюда невозможность обладания ничем личным, и в первую очередь — неспособность опознать и отработать никакие травмы. Из условия личной идентичности травма превращается в набор статистических погрешностей, подлежащий списанию. Лучшим способом списания этих погрешностей опять-таки является война.
Речь идет о невыносимом внутриличностном конфликте, который очень трудно (да и нечем) удержать в себе. Очень скоро этот конфликт принимает форму совсем других войн — не обязательно горячих, холодные иногда куда более разрушительны.
В новейшем противостоянии «укропов» с «колорадами» нет противостояния народов (украинцев и русских) или стран (Украины и России), а есть противостояние между «он» и «ты». Каждая из сторон хочет списать издержки существования в режиме «он» на другую сторону.
Проще сказать, это противостояние является попыткой разрешить проблему перепроизводства масс: «готовых людей».
Напомню: масса и есть тот эфир, в котором и для которого вещают теле- и радиостанции. Однако, вопреки представлениям теоретиков психологии масс, масса травмирована своей массовостью.
Она — новый титан, который, как и полагается титану, норовит рухнуть под собственной тяжестью.
Причина этой незадачи в том, что масса всегда является зрителем и прежде всего — по отношению к собственной жизни.
Выделение недобрых «их» помогает решить задачу, связанную с превращением того, кто остался, в положительных «нас».
Идентификация через третье лицо всегда предполагает, что на кону разыгрывается статус того, что окажется «не пойми кем». Однако низвержение в «не пойми кого» оборачивается и наибольшим шансом на комплектацию нового «мы» (почти как героиня Гоголя, положительного во всех отношениях.)
«Мы», как и стихи, возникает из неведомого сора. Донецко-луганское ополчение является тиглем, в котором оно формируется. Однако нужно признать, что таким тиглем являлся и киевский майдан.
Вопрос стоит теперь о том, какая из стран избавиться от своего тигля раньше: Украина — разогнав майданную агору, или Россия — отказавшись от моральной и любой другой поддержки антимайданного сопротивления?
Пока очевидно только то, что главным противником для нового «мы» является коллективный Запад, для которого существует только одно «мы» — его собственное. И на кону в его защите — тоже война.
