Шерлок Холмс, как известно, не понимал различий между птолемеевой и коперниканской системами Вселенной. Однако он мог с легкостью отличить йоркширскую глину от глины из Сассекса, реконструировал подробности биографии по стертым башмакам и вообще стоял у истоков дедуктивной криминалистики.
Будучи гением, Холмс не хотел прослыть интеллектуалом.
Новоотставленная представительница Госдепа Соединенных Штатов Псаки полагала, что к границам сухопутной Белоруссии можно перебросить американский морской флот. При этом она твердо была убеждена в том, что Украина не Россия, а месить башмаками глину исторических подробностей не хотела вовсе. Будучи, по правде сказать, крайне невежественной особой, Псаки, тем не менее, слыла интеллектуалкой.
Злые языки заявят, наверное, что в таком случае культурный уровень американских интеллектуалов не превышает показателей Эллочки Людоедки. Но они были бы не правы, ибо Людоедка, несмотря на немногочисленные ее достоинства, всё же не была функционером американского государства и не воплощала собой результат длительного симбиоза государственных органов Соединенных Штатов с их же университетским сообществом.
Неутомимые злые языки возразят, что каковы университеты, таковы и их выпускники. Однако и на этот раз поторопятся с выводами. Вопрос совсем не в качестве американского высшего образования и в той политической роли, которую оно играет, а главное в том, как эта роль институализирована.
Символом новой роли кампусной культуры для политической жизни Америки стало, конечно, присутствие в ней четы Клинтон. Наполовину хиппи, прошедшие романтическое увлечение «видоизмененными состояниями сознания», они стали незаменимыми фигурами нового американского истеблишмента, который породил и нынешнего президента США — Барака Обаму. С точки зрения этого истеблишмента, тот, кто не принадлежал к университетским «неформалам», не имеет сердца, но тот, кто не порвал с ними, не имеет ума. Псаки принадлежит к той же когорте, с той лишь поправкой, что для ее поколения какой-нибудь Тимоти Лири был не актуальным гуру, а милым ретробожком.
Существует расхожее представление о том, что, помимо противостояния Америки небоскребов и «одноэтажной Америки», имеет место и противостояние невежественной и высоколобой Америки. Америка масскульта якобы вступает в спор с Америкой вузовских кампусов. Однако это противопоставление придумано самими интеллектуалами.
Предлагая его, интеллектуалы доказывают одновременно и то, что они есть нечто большее, чем конструкт, и то, что именно в их руках находится возможность конструировать себя, являя принципиальный для американской системы ценностей образ человека, который «сделал себя сам».
Примечательно при этом, что правые интеллектуалы, как, например, Пол де Ман, опознаются в Америке как левые, а некогда непризнанные в своих странах профессора, как, скажем, Жак Деррида, получают признание и т.д. При помощи такой довольно нехитрой системы инверсий Соединенные Штаты поддерживают амплуа единственной законной утопии, сама возможность которой призвана воплотить симметричный ответ Старому Свету.
Если Старый Свет рассматривал утопии — в строгом соответствии с этимологией — как места, «которых нет», то Соединенные Штаты сразу связали утопию с самими собой, то есть обозначили себя как место, где происходит небывалое. Подобный расклад предопределяет функции американского университетского сообщества.
В Старом Свете университет стал институциональным феноменом, из которого возникло современное государство. В Соединенных Штатах университеты представляют собой современный аналог полисов. Будучи автономными от государства, они являются средой, которая, с одной стороны, ставит его под вопрос, а с другой — превращает в бесконечное учредительное собрание для всего мирового сообщества. Феномен Псаки связан с тем, как воззрения участника такого учредительного собрания из точки зрения для внутреннего употребления превращаются в обязательный принцип для всех.
Но это еще не всё. Представление о том, что некая университетская Америка идет не просто от интеллектуалов, но от интеллектуалов заезжих, а иногда и попросту эмигрантов. К их числу принадлежат и наши соотечественники в лице, скажем, И. Бродского и С. Довлатова. Университетская Америка оказывается, с одной стороны, пунктом назначения для тех потоков, с которыми связана динамика академической мобильности, а с другой — фантазмом, который, как мираж в пустыне, опознается только теми, кто находится в ситуации бесконечного кочевья.
Незаметно отказавшись от модели «плавильного котла», Америка, тем не менее, поддерживает образ страны пилигримов. Академическая мобильность оказывается в этой ситуации не только наиболее респектабельным проявлением миграции, но и такой ее формой, которая позволяет ограничивать любые перемещения рамками сознания, ведь именно с ним в первую очередь волей-неволей отождествляет себя интеллектуал.
Представления о миграции как о свободном волеизъявлении свободного сознания обрекают не только университетское сообщество Штатов, но и всю американскую культуру на методологический солипсизм. Псаки — индивидуальное воплощение подобного солипсизма. И хотя на ее месте мог быть кто-либо другой, невыдающиеся качества «уполномоченных по американскому солипсизму» указывают на то, что носитель не так уж и важен. Важна сама солипсистская установка, превратившаяся в политическую программу.
Чем рутиннее распорядок американского «образа жизни», тем сильнее ощущение американца о том, что ему дано присутствовать при своеобразном «сотворении мира». Последнее, в свою очередь, оказывается чем-то средним между лабораторным экспериментом и прямым исполнением воли бога. Американская нация берет на себя одновременно миссию коллективного помазанника и коллективного естествоиспытателя, превратившего в предмет своих изысканий не первую, а вторую натуру — политику.
Университетское сообщество не только обосновывает эти, казалось бы, взаимоисключающие миссии. Оно их олицетворяет. Это делает его одновременно наиболее самозваным и наиболее легитимным представителем нации, которая, как свидетельствует американская Декларация независимости, считает себя нацией представителей.
Когда представитель Америки вузовских кампусов превращается в политического функционера, парадокс самозваной легитимности трансформируется в парадокс воинствующей некомпетентности. Чем менее компетентен делегат университетского сообщества, тем шире его полномочия. Феномен Псаки связан с тем, что в некоторых случаях именно некомпетентность позволяет превратиться в кампусного комиссара по «реальной политике».
Рецепция любых левых идей превращается в базовую социально-политическую технологию, гарантирующую торжество американской «стабильности». Ее ценой выступает неоколониальная политика, в которой принцип национального суверенитета отступает перед американским экспортом демократии, буквально воспроизводящим логику экспорта революции, сформулированную всё тем же Троцким.
Роль в этом вопросе агентов из университетского кампуса трудно переоценить. Они и перехватывают левые идеи (как правило, искренне ими увлекаясь), и адаптируют их под нужды эволюционирующего государственного резона США, обеспечивая реэкспорт этих идей уже в порядке утверждения американской гегемонии, осуществляемой под знаком «защиты демократии».
Одновременно возрастает и вероятность того, что эти идеи вернутся в страны, откуда были позаимствованы, в форме гуманитарных интервенций.
Из этого следует заключить, что, если старая Псаки отправлена в отставку, на ее место придет новая Псаки.
