Процесс размежевания и взаимного отмежевания шел в обществе и раньше, но с вступлением украинского кризиса в острую фазу он окончательно приобрел черты религиозного раскола. Люди разных взглядов не сообщаются между собой ни в еде, ни в питье, ни в молитве, а ежели и общаются, то разве в манере «хохлосрача», мало способствующей не то что установлению истины, но хотя бы поддержанию минимального взаимного уважения. До уважения ли и политеса, когда речь идет о финальном Армагеддоне и сокрушении еретиков, врагов божьих.
Наблюдение за неизбежным уплощением личности, происходящем в религиозной борьбе, показывает, что самым наглядным проявлением этого уплощения является полная утрата чувства юмора. Те люди, у которых и прежде это чувство было ослаблено или вовсе отсутствовало — nomina sunt odiosa, входят в максимальную группу риска, именно про таких сокрушенно говорят: «NN совсем рехнулся».
Причем такая звериная серьезность проявляется не только в отношении к предметам и идеям совсем заветным и священным, где даже легкий оттенок шутливости воспринимается как запредельное кощунство. Идея борьбы выжигает и не вполне серьезное отношение к событиям и явлениям периферийным, с основным вопросом философии никак не связанными или если и связанными, то весьма косвенно. «Какие шутки, когда идет смертная борьба?» Единожды вставши на ходули, человек с них уже не слазит, и вчуже представляется, что он так на ходулях даже и до ветру ходит.
«Любви, надежды, тихой славы // Недолго нежил нас обман, // Исчезли юные (а также зрелые и старческие. — М.С.) забавы, // Как сон, как утренний туман», — только борьба, только хардкор. Что, в общем-то, и понятно. Если кроме борьбы есть и другие проявления многообразной жизни, есть и сюжеты забавные, достойные юмористических заметок на полях, то с таким отвлечением на прочие предметы и сюжеты размывается цельность борьбы и цельность борца. Как можно шутковать, когда мир рушится и когда это есть наш последний и решительный бой, — никак нельзя.
Когда же шутковать нельзя и во всем должна царить звериная серьезность смертного боя, тогда борец лишается возможности осознать через юмор и общее несовершенство — на стороне верных-праведных какое же может быть несовершенство — и, что еще более печально, — несовершенство свое собственное. Напротив, крайне серьезное отношение к себе нарастает с соответствующим снижением до нуля способностей к рефлексии.
Секту так можно устроить — собственно, они всегда именно так и устраиваются, что-нибудь более социабельное — не слишком.
Разумеется, юмористическое отношение к жизни — не панацея, и человек, беспрестанно шуткующий, заслуженно пользуется репутацией человека довольно пустого. В высшей степени юмористический настрой общества во Франции эпохи Регентства — «Имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали, и государство распадалось под игривые припевы сатирических водевилей» — также вряд ли может считаться идеалом добрых социальных нравов.
Более того, прозвучавший в 1979 году в фильме «Тот самый Мюнхгаузен» призыв: «Я понял, в чём ваша беда: вы слишком серьёзны. Умное лицо — это ещё не признак ума, господа. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица. Улыбайтесь, господа. Улыбайтесь!» был подобен беганию с огнетушителем во время наводнения. Когда вся страна не то что улыбалась, а надрывала животики, рассказывая анекдоты про дорогого Леонида Ильича и партию Ленина — силу народную, дополнительное обличение угрюмой серьезности было как бы и излишним.
Сейчас же завет Мюнхгаузена — Янковского выглядел бы более уместным. Звериная серьезность нынче такова, что как бы беды не наделали.