Технологии под прицелом

Ответ на этот непростой вопрос вместе с «Известиями» искал Борис Механошин, эксперт при Комитете по энергетике Государственной думы РФ.

Механошин Борис Иосифович

Родился 18 марта 1950 года в Москве. По окончании радиотехнического факультета МЭИ работал инженером кафедры радиопередающих устройств, занимался волоконно-оптическими технологиями и лазерной техникой с самого рождения этой научной идеи.
В 1987 году в компании ОРГРЭС основал первую в отечественной энергетике лабораторию волоконно-оптических систем.

С 1992 года – заместитель генерального директора ОРГРЭС. В 1993 году Механошиным была создана компания «ОПТЭН Лимитед», специализирующаяся в области оказания инжиниринговых услуг с использованием воздушного лазерного сканирования.
Механошин – автор целого ряда российских и международных патентов, большого количества публикаций в российских и зарубежных изданиях.

С его участием реализован ряд проектов федерального масштаба, в том числе в рамках реформы российской электроэнергетики. Механошин организовал вывод высокотехнологичных российских разработок на международный рынок, что позволило реализовать проекты в 18 странах мира.

Работал заместителем генерального директора по технической политике компании «Холдинг МРСК», директором по международной деятельности компании «СО ЕЭС».

Задам общий вопрос: есть зеленый свет инновациям в россий­ской энергетике?

Есть. Но есть и препятствия. Первое заключается в том, что в Налоговом кодексе сформулированы все правила льготного налогообложения при затратах на НИОКР. Но там, к сожалению, ничего не сказано про крупные корпорации, которые на рынке, в государстве являются основными игроками. Они состоят из большого числа предприятий. В масштабах одной компании на НИОКР можно тратить деньги, а если дело происходит в огромном холдинге, то дочерние компании должны собрать средства на НИОКР воедино – в одном юрлице. А на него уже не будут распространяться налоговые льготы. Отсюда большие потери. Поэтому фондов НИОКР в холдингах просто нет. А попытки финансировать важные исследования из разных дочерних структур требуют больших усилий при координации затрат на них. К сожалению, законодательная база, которая бы помогала крупным корпорациям развивать свои технологии, отсутствует. Например, закон о НИОКР, который инициировал, кажется, ЛУКОЙЛ, лежит в Госдуме года два.

Второе препятствие – это регламентация правил госзакупок двумя законами: 94-ФЗ и 223-ФЗ. Они ориентированы – были и есть – в основном на традиционную деятельность при строительстве объектов и закупки материалов. И сегодня конкурсная планка опущена до уровня 100 тыс. рублей. Все, что выше, придется продвигать через конкурс, который сам по себе неплох. Но не в сфере НИОКРов и инновационной деятельности. Система, созданная на базе этих законов, не позволяет таким компаниям продавать свою продукцию крупным корпорациям. Налицо естественным образом политика сокращения закупок у единственного источника.

Проиллюстрирую: пришел ко мне инноватор в эпоху, когда я работал «главным инженером всея Руси» (с 2010 по 2012 год – заместитель генерального директора – технический директор Холдинга МРСК. – «Известия»). Глаза светятся, есть патент на изобретение. И я думаю: как оформлять закупку единственного источника в условиях жесточайшего ограничения и контроля. Понятно, что завтра прокуратура придет, на меня напишут 17 доносов, окажется, что я его 38-й родственник по Адаму и Еве, и всех посадят. Попросить инноватора привести еще две левые компании? Все «спалимся».

Что получается? Мне гораздо проще вообще не делать этого шага навстречу инновациям, чем его сделать. Я лучше громко скажу, что у нас в стране все померло и надо покупать у «Сименса». Проведу конкурс, победит «Сименс» или АBB. Среда такая – мы ее сами сделали за 20 лет.

Наконец, третье препятствие. Кадровый голод, причем и у заказчика, и на стороне исполнителя. У заказчика он возник в результате реформ. Не секрет, что большое количество инженерных предприятий было выведено из отрасли. Резко сократилось количество и качество персонала на стороне энергетики. Кроме того, научные сотрудники и инновационный персонал в электроэнергетике признаны непрофильным активом и выведены на рынок. В течение многих лет ничего не заказывалось. Как следствие, сократилось качество и количество исследовательских работ. Когда вдруг отрасль всколыхнулась, оказалось, что осталось мало людей, которые умеют заказывать разработку перспективных устройств. На стороне электроэнергетиков я бы приветствовал привлечение венчурных компаний, а на стороне исполнителей – в первую очередь следовал бы реформе Академии наук и создавал инженерные и инновационные центры при вузах.

Ввели RAB-тариф – это позитивная мера для энергетики. Речь о системе исчисления необходимого тарифа через доходность инвестированного капитала, а не через затраты, как раньше. Государство определяет доходность и срок, исходя из этого рассчитывается необходимый тариф. Предел тарифного регулирования становится длинным – 5 лет, раньше был год. Один год не позволяет делать ничего – ни научных исследований, ни инвестиций. Но, как только пересчитали тариф по RAB, он взлетел в 5–6 раз. Вспомните, какой скандал был перед выборами президента. В Болгарии чуть-чуть выросли счета на электроэнергию, началась революция – народ вышел на улицу.

Системный подход – вот что нужно электроэнергетическому комплексу. На сегодня это одна из причин, по которой серьезные инновации могут не находить дорогу. Из-за раздробленности энергокомплекса инвестиции в один сегмент не дают эффекта, не возвращаются к тому, кто делал эти затраты. Затраты должны были бы вернуться, а они появляются в другом сегменте рынка. В результате цикл возврата инвестиций оказывается разорванным. Чтобы правильно ориентировать и исполнителя, и заказчика, следует определить приоритеты. Например, пояснить, какие направления для привлечения инноваций чрезвычайно важно сделать публичными. Чтобы научная общественность видела, что нужно энергокомплексу. Важно, чтобы производители: крупные, мелкие, средние – понимали, что востребовано в электроэнергетике, и самостоятельно шли на затраты по разработке нового оборудования, осознавая, что у них будет гарантированный сбыт.

В числе первых приоритетов – снижение потери электроэнергии. Сегодня в сетевом комплексе для компенсации потерь закупается энергии на сумму свыше 100 млрд рублей. Кроме того, крайне необходимо оптимизировать топологию инфраструктур, которая во многом сформировалась. Отдельно стоит приветствовать инфраструктурные компании, которые бы объединяли газ, воду, энергетику и связь – mega utilities. Это позволяет распределить затраты на сегменты бизнеса. Также необходимо привлекать инвестиции в инновации, возврат которых производится через повышение энергоэффективности компаний. Если привлечь так называемые инвестиции для снижения потерь, то каждый год 50 млрд рублей можно было бы тратить на возврат инвестиций.

Инновации и науку, как и любовь, нельзя вызвать по приказу. Это серьезное препятствие для их развития. Еще одно касается компаний, регулируемых государством. Например, электрические сети, где тарифы устанавливаются регулирующими органами и численность строго регулируется нормативами. Это, к сожалению, последствие системных реформ Чубайса, в результате которых отрасль лишилась значительной части инженерно-научного персонала.

Вы реформу Чубайса оцениваете со знаком «минус»?

Реформа, которая, по моему мнению, сама по себе ошибочна, была придумана в свое время американцами как попытка что-то сделать для своей страны. В результате там положение еще более катастрофическое, чем у нас. И в Европе то же самое. Значительный результат реформ – вымывание мозгов из отрасли по совершенно нормальным основаниям: сокращение затрат.

Грешите на человеческий фактор?

Конечно. Зачем сетевой компании академики и научно мыслящие люди, дорогие инженеры? Это же эксплуатационная компания. Наше дело подметать и красить. Зря смеетесь. Если посмотреть на сегодняшнюю структуру персонала в сетевых компаниях, вы увидите, что основной вид деятельности – провод и веревки. «Чтоб горело!» И сотрудники – закупщики, бухгалтера, финансисты, юристы, стратеги – кто угодно, кроме тех, кто отвечает за основное – за его техническую составляющую. И поэтому дорогой персонал естественным образом вымывался.

Это получается такая реплицированная копия некогда существовавшего РАО ЕЭС на новых рельсах?

Условно-криминальную вещь скажу. СССР за счет недостаточно эффективной экономики при низких ценах на энергоносители при $5 за баррель… обанкротился. А в экономике Российской Федерации недостаточно высокая и просто откровенно низкая эффективность электроэнергетики не может покрываться затратами из кармана нефтяных компаний. Надо что-то делать.

Век назад была задумана и рождена энергосистема России. Она учитывала все: особенности географии, расположение гидроресурсов, размеры страны. И в итоге когда по этому плану сделали единую энергосистему страны, ее показатели качества, надежности и стоимости были одними из лучших в мире. А что сегодня? Разодрать на сегменты и потом от каждого сегмента требовать ту же надежность, которая реализовывалась в большой системе? Получается, все это стоит слишком дорого. Поэтому и тарифы выросли.

Отдельный интерес сейчас – к электромобилям.

Что сделать, чтобы электрокары стали популярными? Прогресс уже идет, аккумуляторы дешевеют каждые пять лет. Нужны немонетарные льготы – бесплатная парковка в центре Москвы, но еще и монетарные – сниженный налог на транспорт, специальный энерготариф для подзарядки и так далее.

А в России электрокары тогда «пойдут», когда у государства появится системное понимание. Отсутствие выбросов СО – главное преимущество электромобиля по сравнению с бензиновым? Нет, главное – меньше пыли от тормозных колодок. Все тормозят, колодки рассыпаются. И то, чем мы дышим, – это не СО. Вся аллергия из-за миллионов колодок стертых – они и дают ту пыль, которая никуда не девается и генерится непрерывно. А электромобиль тормозит двигателем, колодками только в самый последний момент. Это рекуперативное торможение, и энергия возвращается обратно в батарею.

У электрокаров пробег в среднем 120 км. Маловато.

Речь о другой целевой группе, о городах, где средний пробег – 30–40 км. Новгород, Псков, Тверь и так далее.

Но в регионах тем более нет зарядных станций.

Для частного электротранспорта они не критичны. Для общественного важны. Я, когда ездил на разных электрокарах, делал просто – заряжался от розетки. Один раз записал показания счетчика. Понял, что 120 км обошлись мне в 22 рубля. А билет на электричку на то же расстояние стоил 150 рублей.

С 12-го этажа не кинешь шнур к машине.

Это системные вещи. В Финляндии со времен царя Гороха на улице есть розетки, куда зимой втыкались машины, чтобы «отогреть» двигатель. И у нас их уже достаточно выведено от различных торговых центров. А вот в Штатах есть два тарифа. Один для расчета домашнего электропотребления, другой – для зарядки авто, он дисконтирован по выбросу СО. Автомобиль имеет автономный идентификатор, и, когда вы вставляете шнур в розетку, он «договаривается» с сетью о нужной тарификации.

А каков ваш собственный опыт внедрения инноваций? Вы же два десятка лет руководили собственной инжиниринговой компанией.

Мой опыт обусловлен такой… бизнес-жадностью. Зачем зря расходовать ту же воду, электроэнергию?.. В 1996 году я был первым, кто создал систему лазерного сканирования инфраструктуры и местности – поставил лазерный скан на самолет для того, чтобы восстановить исполнительную документацию по линиям электропередач. Во всех странах, в которых электрификация закончилась задолго до начала компьютеризации, исполнительная документация отсутствует. Максимум, что есть, – старые кальки. И это проблема, к сожалению, самых развитых стран. В Швейцарии бардака с исполнительной документацией больше, чем в России. Я все это знаю – делал проекты по всему миру. Строил волоконно-оптические линии связи, протянутые по инфраструктуре энергетики от Байкала до Амура. Так вот, у компании и сейчас 52 % выручки – за рубежом. Она лидирует на рынке США, Новой Зеландии, Франции и т. д. Это – не отверточная сборка и не дешевая рабочая сила. Это – одна из самых дорогих компаний на инженерном рынке. Но и самая хорошая.

Так что там за история с лазером?

В 1996 году появился контракт с «Ростелекомом» на строительство половины Транссибирской магистрали по линиям ЛЭП. Уже в октябре нужно было передавать спецификации заводу, который делает всякие компоненты – кабели, железки… И тут мы сталкиваемся с удивительным фактором. Никакой документации по этим линиям нет. Дилемма простая: либо нанять тысячу выпускников-геодезистов, пустить в поле, обеспечить им транспорт, жилье, охрану и перемещение для сбора данных либо придумать что-то поумнее. Я подумал – лучше «поумнее». Взял гражданский вариант «Авакса», Ту-134 с локатором бокового обзора с синтезированной диаграммой, поставил лазер, который стоил $1 млн. Проще говоря, эта штука лучом считывает весь рельеф. Дальше оставалось только быстро написать софт для распознавания деталей: это – провод, это – опора ЛЭП, это – бутылка… Кстати, я купил эту железку за номером 4. Первая была у Минобороны США, вторая – у De Beers.

Ваш бизнес уже тогда мог себе позволить миллионные траты?

Затраты на эту геодезию были включены в контракт. И потратить деньги можно было либо на технологии, либо на тысячи людей. Знаете, геодезисты, темпы проектирования… Тот же миллион бы ушел сквозь пальцы. Когда я в 90-х приходил в проектные институты и спрашивал: «А как вы делаете изыскательские работы – GPS-приемники, лазерные дальномеры?» – на меня смотрели профессиональные изыскатели и отвечали: фантазер! Вот у нас теодолит и мерная веревка, а то, что ты нам рассказываешь, – это у них, в Японии. Тем не менее мы это сделали в 1996-м! И до 2003 года я был единственным в стране, кто этой технологией владел. Мы уже делали полную «трехмерку» в любом месте.

На чьей земле квадратный метр работы самый прибыльный? Не на российской?

Прибыльность определяется не географией, а бизнес-решением. В какой именно стране продавать свои технологии – это вторично. Проблема наша в том, что в России нет рынка. Один заказчик. А вот сравните теперь с Новой Зеландией. Мы попали на тот рынок 10 лет назад. Новозеландская энергокомпания собирала информацию по всему миру для проведения тендера по лазерному сканированию. Мы оказались в шорт-листе и выиграли конкурс. Работать с новозеландцами – это как вдруг обнаружить, что рай существует, пусть ты даже атеист. Страна с нулевой коррупцией. На публичном конкурсе мы выставили им наше ценовое предложение и выиграли с отрывом по баллам в 2 %. Мы оказались самыми дорогими, но и самыми «техничными», качественными. С тех пор там работаем.

Кстати, преподавать не думали? В бизнес-школах. В «Сколково», например?

Вероятно, буду, но не в «Сколково». В Казанском университете, в МЭИ, может быть, если пригласят. К «Сколково» у меня скептическое отношение.

Есть другие сферы, которые мне интересны. Людей, которые прошли «дизастеры» – «Катрины», ледяные дожди в Москве, – их по пальцам руки пересчитать. Мы все называемся Emergency CEO. Я в определенном резерве сижу. Это совершенно другой функционал. У «антикризисного» генерального директора задача – все быстро восстановить. Это интересно. И я это делал. С точки зрения энергетики ледяной дождь – не авария. Генерация не затронута, частота в сети не поменялась. Но почему происходит все больше таких катастроф? Инфраструктура стала старая. Где раньше от порыва ветра падала одна опора, теперь 2 тысячи. Самих климатических явлений стало больше. «Катрина», «Сэнди» – за ними целая цепочка катастроф. Оказывается, современная структура экономики абсолютно не приспособлена к тому, чтобы после таких вещей быстро восстанавливаться. А заказать те же новые опоры – надо ждать полгода. Все гордятся, что экономика работает с колес. Но все же по цепочке схлопывается.

Эксперты жаловались, что ветропарк в Калининграде – действительно деньги на ветер.

Да, там бэушные станции. Кроме того, 4–5 % в энергобалансе страны серьезного влияния на энергетику не оказывают. Можно строить сколько угодно. А когда это, как в Германии, около 30 %? Возникает гигантская проблема, связанная с тем, что всю энергосистему резко шатает. 20 тыс. мегаватт! Возникает огромная потребность в волотильной энергии. И удовлетворение этой потребности может быть серьезной площадкой для российского экспорта.

Нужно уметь покупать электроэнергию для компенсации нестабильности ветровых электростанций. Можно у нас, а можно – у скандинавов, с их гидростанциями. И это тоже инновация. А инновация – не только изделие номер 6 или номер 8. Это новый взгляд – на изменение топологии, инфраструктуру и т. д. На многое надо посмотреть системно.