Два журналиста, придерживающихся полярно противоположных взглядов, приходят более чем разными путями к одной и той же идее. Эмиграции больше нет. Есть русские люди, которые, обладая свободою передвижений, становятся в той или иной степени людьми мира, global russians, и на каком бы побережье ни купили они себе домик, где бы ни удумали пожить годок-другой (а там, возможно, и ВНЖ) — это в любом случае никакая не эмиграция. Это они просто погулять вышли, захотели покушать компота с белым хлебушком. Ну и, разумеется, какая разница, где физически находится тело, если работа ума и пера происходит в русскоязычном сетевом пространстве — то есть, собственно, в России. Ну, предположим. Если примириться с мыслью, что цивилизация комментаторов победила, реакция на событие важнее самого события, и нет дела, если нет обсуждения дела, то тогда, действительно, и эмиграции никакой не существует. Не все ли равно, откуда комментировать. Но если предположить, что надо все же как-то служить, что-то мастерить, где-то учиться и лечиться, кому-то определенному платить налоги, рассчитывать на пенсию, как-то растить детей, ухаживать за стариками и прочее, то она — существует.
Конечно же, идеи о конце эмиграции взялись не с пустого места, и есть процент профессионалов воздушной жизни (программисты, например, финансовые игроки, консалтингеры, литераторы), и они воистину умеют утекать за рубеж частично; их трудовая обязанность складывается таким образом, что они отчасти идут по дороге, а отчасти по воздуху плавно летят; ноги в «Бруке», голова в «Фейсбуке», и это всё интересные, свежие, важные люди, новые люди, но их не так и много.
А нас много, и если о неотвратимости (или необходимости) отъезда в последнее время снова заговорили, так и не надо делать вид, что говорить не о чем.
Тут надо заметить, что история эмиграции (и русской в том числе) знает немало драматических и трагических страниц. Но десятые годы выявили еще и комический аспект эмиграции — мы все пережили по-своему веселые годы. То было время ЖЖ, появилась целая порода свежеуехавших жэжэшных дискутеров, некоторые хозяева дневников нещадно банили гостей за употребление слова «рашка», разгорались «рашкосрачи», и, да, имелось ведь еще сообщество odin_moy_den, предтеча инстаграмма, в котором всякий, кто хотел, мог выложить рассказ о прожитом дне — в фотографиях с минимальными разъяснениями. И очень скоро (так само собой сложилось), что это сообщество стало энциклопедией эмигрантской жизни.
Вся нулевая волна была представлена в подробностях и с комментариями. А комментарии были хороши: «Какие к нам претензии, лучше, конечно, быть неухоженной домохозяйкой из пригородов «рашки», с серым лицом и петит квартирой». Ну и всё в том же роде. Эти прекрасные комические настроения поуехавших, этот особенный задор никуда не делся и сейчас; только вчера я нашла славный рассказ молодого эмигранта, уехавшего в Новую Зеландию (там работает в автомастерской): «Всю жизнь мечтал попасть в деревню хоббитов. Попал. Сел на лужайке, помолился, водочки втихую выпил и сказал: «Ну что, Фродо, и я убежал из Мордора». Оно, может, и Мордор, но есть предел человеческой глупости. Поневоле хочется догнать доброго хоббифила и огорчить — за стилистический идиотизм. А так-то никаких претензий. Символом эмиграции нулевых стал поросенок Петр (герой Людмилы Петрушевской, заживший свободной жизнью интернет-мема), который, как известно, «украл» трактор, да и «уехал» на нем за границу...
Вся эта забавная возня смягчала драматизм всякого отъезда, и казалось, что и драматизма никакого и не было — уезжали сограждане совсем уж за хорошей жизнью, часто не с пустыми руками, всегда могли вернуться обратно. Какие проблемы? А проблемы, в общем, были. Недавно я участвовала в некоей дискуссии, в которой разбиралась тема мертвых деревень, поселений с коллективной судьбой. Пока трепались, стало ясно, что и в Москве есть умершие деревни. И не Мякинино с Тропаревом, это-то дело очевидное. Нет, речь зашла о совсем недавно опустевших поселениях с поистине единой коллективной судьбою. Это две символические вселенные, главные символы нулевых, — «Живой журнал» и Рублевка.
И там, и там — глухота. Дома еще стоят, и люди кое-какие есть, но дух, важность, острота жизни ушли из этих легендарных мест. Ладно там ЖЖ, это к слову, а вот Рублевка — к теме. Прекрасные дома меняют хозяев или стоят пустые, их сторожат горничные и садовники; только чиновничьи поселки живы — но там мужская жизнь. Мужчины на вахте, а женщины и дети уже под Римом. Или в Испании, или на Сардинии, или в Лондоне. Чиновники живут как истинные вахтовики, а вот богачи первого призыва уехали с концами. И что Рублевка — ее не жалко. Бесконечно жалко, что все нулевые годы уезжали невинные буржуи, те, что начали свое дело и «не вписались» в иерархический порядок, — люди с невеликими, но достаточными деньгами, которые составляли костяк новой средней и мелкой буржуазии. Сейчас они основа русской эмигрантской диаспоры — рантье средней руки.
Вот их — жалко. Могли бы еще поработать. С правом свалить у нас пока всё порядке — трудно выполнять свои обязанности «на месте». Вот в этом главная беда.
А что начали вдруг говорить о новой эмиграционной волне — она, по расчетам социологов, собираться будет трудно и поднимется не так уж высоко. Потому что все, кто хотел, уже, собственно, уехали на тракторе. Освоены все виды частичной эмиграции — тело там, голова здесь; кормилец здесь, семья там, дети там, старики здесь; квартира в Москве в аренду, там — домик в Бретани.
Теперь новая большая волна будет (если будет) совсем не тракторной. По большому счету есть только два вида истинного транспорта для эмиграции. Трактор (по собственному желанию, да с задором, да прибиться к чужому порядку и достатку) и — действительно — пароход. А пароход — это символ эмиграции вынужденной, той, в основе которой спасение или изгнание. Поскольку если выбирать (даже гипотетически) между Краснокаменском и Парижем, то Париж по-любому выглядит посимпатичнее.
