Я простой русский инженер-механик, да еще и с узкой специализацией в сторону морского флота. Мое отношение с обществоведением очень плохое, потому что оно было советское и, собственно, его учить — только карму себе портить.
Но монстра СССР нет уже 20 лет, а никто из людей, которые получили образование побогаче моего, никто из людей, которые считают себя интеллектуальной элитой этой страны, никто даже не собирается толком объяснить нам, что происходит с обществом. Я понимаю: ученые боятся не угодить начальству и слететь с финансирования. Судя по оглушительному молчанию относительно настоящего и будущего этого общества, постсоветские учение все ушли в тонкий нюх — они просчитывают, как бы не слететь с государственных грантов, даже в том очень гипотетическом случае, если в Спасские ворота на лошади въедет комиссар Удальцов.
Когда занимаешься личными проблемами выживания в условиях госкапитализма, то уже не до общества, будь оно неладно. И вот получается замечательная картинка: ученым по барабану, журналисты-недоучки изрыгают лишь спекуляции, государству побоку, а чиновники слишком заняты проблемами дележа добычи, чтобы их вообще что-либо волновало. Трудно беседовать об обществоведении, когда у тебя рот забит и за ушами трещит. И хорошо, потому что, когда они что-то пытаются вякнуть, — хоть стой, хоть падай.
Вообще-то в этой обстановке всеобщего раздербанивания и оргии потребления возникло десятилетие, когда подросли дети, до которых никому не было дела. К ним в классы не ходили священники, к ним на улицах не кидался Ройзман, они читали что хотели, они полностью вошли в интернет и прекрасно себя там ощущают. Подросли люди, которые не понимают, что такое «выездная виза», и которым даже власти что-то там бубнили про то, что России, типа, «этааа, нууу, почти Европа». И даже лучше. Конечно лучше, только отстань — не видишь, мы заняты. Десять лет небывалой прежде сытости для всех (сказки про учителей и пенсионеров оставьте себе — я недавно был в Пошехонье) и отсутствия идеологической промывки мозгов привели к тому, что наконец в России выросло нормальное поколение.
Мы-то, наши родители и т.д. выросли настолько забитыми, что на многие вещи у нас есть ответ. Когда мне было 16 лет, на меня шипели бабки в церкви только за то, что мы пришли туда с девочкой, держась по поводу торжественности момента за руки. Когда мне было 17, мне крякали переодетые гебешники, сгоняя с парапета у газона внутри Кремля. Сидеть нельзя. Вот такие детали нас воспитывали в духе того, что кто-то на любом уровне — школа, улица, комсомол, дом пионеров, спортивная школа — может в любой момент тебе запретить совершенно простые вещи.
Вот почему нельзя сидеть на газоне? А лежать? Почему нельзя читать вот такие книжки? Почему при виде милиционера надо переходить на другую сторону? Почему ты должен отвечать на вопрос наряда милиции «Если вы живете в другом районе города, то что вы делаете здесь?» При этом если советские, служившие в Кремле, могли как-то, если бы захотели, объяснить свои идиотские запреты на траву «режимностью объекта», безопасностью там какой-нибудь, то шипение бабок — это чисто выражение общественного настроения. Маразм служилого охранения — это одно, а маразм бесконечного мультиплицирования общественной неприязни — вполне социальный феномен. Неприятие нового, неприятие непонятного, ненависть к чужакам — вполне понятные паттерны стада, стаи. И это всё вылезает наружу, как только самые низменные чувства толпы не встречают сопротивления — СМИ, лидеров и т.д. Вне зависимости от географии, между прочим.
Но так как лет десять всем было фиолетово, то выросли люди, которые лежали на газонах музея Прадо, читали Ирвина Уэлша сначала по-английски, а потом по-русски, заходили в кофешопы Амстердама, играли на гитарах с друзьями в парке Вулхайде, залипали в Лондоне на полгода и в Киеве на неделю, придумывали какие-то бизнесы, которые были сначала похожи на какую-то игру, сидели со всем миром в FB и привыкли ходить в светлых штанах и замшевой обуви.
Эти прекрасные дети, которым не забили мозги своей отвратительной идеологической кашей мои ровесники, — это и есть будущее. Это люди, которые знают, что такое физиологическая дистанция, — с ними приятно стоять в очередь в музей, — они в отличие от советских не жмутся к спине и не наступают на ноги. Они не понимают, почему на оклик полицейского: «Эй, ты!» надо оборачиваться. Они в отличие от нас не знают, как легко обрубается их средство связи интернет и глушится мобила. А стационарного номера у них уже лет десять как нету. Они понимают, что у человека есть права как с маленькой буквы, так и с большой. В их жизни не было пропаганды, которая, как в СССР, объясняла бы, что Конвенция по правам человека — это вражеская филькина грамота. Они верили, что демократия в стране — это строй, а не картонный макет в натуральную величину. Просто у них не было другого опыта.
Поэтому дети сильно удивились, когда поняли, что лубочная картина России — состоящая наполовину из проекций европейских каникул, наполовину таки из местной пропаганды (у них же нет нашего опыта сопротивления пропаганде), — как-то рушится. И выборы не так, и на лужайке нельзя, оказывается, и любой омоновец может нарушить твое физиологическое пространство, и твой клуб для детей с отставанием в развитии легко выкидывают из помещения ради кого-то в рясах. Это стало сюрпризом для огромного количества отличных детей, которые тут рядом с нами выросли. Для нас сюрпризом, например, было, что 19 лет назад на мост посреди города въехали танки и начали стрелять по выбранному, хоть и неприятному, парламенту. Для них сюрприз — омоновцы в «Жан Жаке». Чувствуете, насколько выросло чувство безопасности?
Более того, они — умные, образованные, добрые, европейские, хорошо одетые — раскатывают по всему миру на остатки от нефтеренты, по сути, так как страна ничего не производит даже интеллектуально. И вся страна старых идиотов и просто скучных и прежних людей шипит им вслед: «Зажрались, демократии им подавай». Эти дети — всего лишь гадкие лебеди в стране, которая всего десять лет как научилась выбирать из пяти видов колбасы самый поганый.
