Нынешняя мода на руконепожатность, эта холодная гражданская война, трагикомична
Последние несколько месяцев, а то и год ознаменованы одним порочным начинанием. Мы постепенно лишаемся права мыслить и действовать так, как нам хочется, и не давать никому в этом отчет.
Нечто подобное и раньше было. Садишься, например, в такси, а водитель, дерганый такой, первым делом спрашивает:
— Как там наши?
— Чьи наши?
— Ну, как там наши играют?
— На чем играют?
Картинка прояснялась постепенно. И оказывалось наконец, что «наши» — это хоккеисты сборной России, которые как раз сейчас играют в свой хоккей со сборной еще какой-нибудь страны. И водителю было дико, что я не знаю об этом сегодняшнем состязании, не слежу за его ходом и — о ужас! — не отождествляю себя с товариществом хоккеистов из спортивных клубов разных стран мира, за которую таксист готов, простите за невольный каламбур, разбиться в лепешку. И, осознав этот трагичный факт, этот косяк в устройстве мироздания, таксист принимался меня ненавидеть. Называя про себя в лучшем случае непатриотичным интеллигентом. А если бы шла речь о конкурсе балерунов, к которым я так же равнодушен, как и к хоккею, то я, пожалуй, был бы непатриотичным быдлом. Но важно не содержание конкурса, а то, что кто не с нами — по определению против нас. Гнусный и руконепожатный.
Еще хуже приходилось тем, кто болел за противников сборной России. А ведь на это могли быть причины. Мало ли — вдруг он сидел за одной партой с каким-нибудь из нынешних «вражеских» хоккеистов. Ну, например, в британском колледже. Для него вполне простительно болеть за старого доброго Фредди, а не за совершенно ему не знакомых парней. Но за такое могли и побить. А за равнодушие к хоккею вообще — всего лишь вычеркнут из числа особей, имеющих право на существование.
И ныне наше общество, поднатаскавшись на спортсменах, перенесло эти приемы на политику. А дистанцироваться от политики значительно сложнее, нежели от хоккея и балерунов. Где-нибудь, во что-нибудь да вляпаешься. Замучают. Будут ходить кругами и строгим голосом требовать, увещевать. Как в советской школе, на пионерском собрании. А ежели увещевания не подействуют (а чьи-нибудь увещевания точно не подействуют, они ж взаимоисключающие), наступит руконепожатность. Которая, похоже, вышла из все той же школы, когда все ученики одного класса объявляли кому-нибудь бойкот. То есть не разговаривали, не замечали, не давали списывать и списывать же не просили. Притом бойкот мог быть за что угодно, например, за выполненное домашнее задание, когда весь класс сговорился его не выполнять, дескать, училка забыла задать, а этот несчастный не знал, потому что пописать ходил, когда все договаривались.
Нынешняя мода на руконепожатность, эта холодная гражданская война, помимо всего прочего трагикомична — в первую очередь потому, что многие медийные участники нынешнего противостояния неспешным прогулочным шагом перемещаются из одного лагеря в другой, противоположный (текст не про политику, поэтому для простоты возьмем модель двулагерную, хотя все, естественно, сложнее). Они — политики, они умеют делать все это изящно, убедительно и не замарав белых одежд. А как же быть простому обывателю? Он не дипломатичен, просто потому что не обучен, не натренирован. Он начинает нервничать. Он только что кричал, какой хороший этот деятель, ну просто совесть нации, а совесть — раз! — белую ленточку цепляет. Или, напротив, обнаруживается секретная, но материально обоснованная связь совести с теми, против кого борются «рассерженные горожане». И что ему — вслед за кумиром в противоположный лагерь? Или, наоборот, предать кумира? Ведь кумир-то его предал! Но послушаешь кумира — и выходит, что не предавал, что, напротив, все эти странные действия чуть ли не во благо обывателя и совершались.
Вот и происходят всяческие глупости. Политические пристрастия переходят на бытовой уровень. Начинаются разногласия и ссоры между друзьями и родственниками — то есть между людьми, у которых гораздо больше общего, чем им кажется в этот момент. Политические пристрастия затмевают остальное.
Тем более что политические пристрастия в подавляющем большинстве случаев оказываются пристрастиями эстетическими. Ведь ни предводители «рассерженных горожан», ни те, кто этих горожан так рассердил, не могут убедительно объяснить, почему именно под их заботливым и мудрым руководством у нас наступит земной рай. По большому счету политическая аргументация сводится к тому, что одни старательно припоминают все худшее, что было в девяностые, а другие — все худшее, что было в нулевые. Нормальный человеческий мозг разобраться в этом не способен. Как его, худшее, сравнивать-то?
И поэтому политическая воля обывателя подменяется вкусовыми предпочтениями. Одним больше нравятся одухотворенные лица лидеров проспекта Сахарова и Болотной площади, их умные глаза и вдохновенные речи. А другим — основательные фигуры, незамысловатые ценности и понятные, без особого мудрствования, слова оппонентов.
При этом обещаниям особенно уже не верят, слишком часто обманывались за последние годы. Последователь одного лагеря в глубине души понимает, что, как ни сложись история, а все равно у него вряд ли вдруг появится надежный и вполне законный бизнес. Последователь другого лишь после стакана позволяет себе помечтать о чистенькой больнице и несокрушимой армии. И это обстоятельство делает водораздел между обывателями еще более зыбким, а игры в нерукопожатность, тот самый отказ в праве думать иначе, еще менее убедительными.
