Чем бы ни кончились выборы, они начинаются свободой, которую выражает неопределенность

В супермаркете меня встретила дама, одетая ангелом. Правда, она обходилась без неудобных в праздничной толпе крыльев, зато седую голову украшал проволочный нимб. К тому же она угощала покупателей  новогодним  пуншем, которому явно не хватало рома. Все, однако, были рады дареному — пусть и беззубому — коню, и, протянув стакан за второй порцией, я подлизался к старушке:

— Нимб  вам к лицу.

— Настоящий! — просияла она. — А почему у вас на пальто белая лента?

— Протест против фальсификации выборов в России.

— Ой, I am sorry, — серьезно сказала дама.

— Ничего, — утешил ее я, —  привыкли.

— И зря, — подвела  она итог политинформации.

Живя треть века в США, я привык к тому, что о России здесь вспоминают куда реже, чем ей это кажется. А когда это все-таки происходит, американцы спрашивают про Путина и не дослушивают до конца.

Дело в том, что в XXI веке Россия выпала из сознания  рядовой Америки. Невнятное пятно на карте: «ни друг, ни враг, а так», как пел Высоцкий. В конце ХХ века было по-другому.  При Горбачеве и Ельцине Америка радовалась переменам больше них. Возможно, потому, что обе страны начинали с обочины. Когда в 1831 году Алексис де Токвиль посетил  США, он вывез оттуда удивший Европу прогноз. Французский наблюдатель политики и нравов предрекал, что в мире будут две сверхдержавы — Америка и Россия. Первая будет бороться со своей природой, другая — со своим народом. Тогда ему, разумеется, никто не поверил. Со временем, однако, это стало общим местом, на котором в  эйфорические  1990-е выросли  геополитические мечты, чтобы в нулевые опять стать общим местом, неразличимым за другими новостями. Вдруг (а в этом году всё происходит так внезапно, что я бы вообще упразднил разведку), Россия выплыла из тумана. Не так, как арабы, не так, как «оккупанты Уолл-стрит», но достаточно, чтобы задавать вопросы.

—  Вы против кого? — спросили меня на демонстрации возле российского консульства в Нью-Йорке. 

— Я не против, я — за, в первую очередь — за политику.

Страна, в которой мне довелось  провести  полжизни, считалась вторым миром. Теперь она мечется между первым и третьим. Разницу — среди прочего — определяет вопрос власти: у одних на него отвечает политика, у других — революция, и  не зря ее все боятся. Революция переворачивает пирамиду и ставит на попа, ничего не меняя по сути и надолго.

В отличие от революции политика растет снизу и сама собой выстраивается в пирамиду. Я вижу, как она строится, потому что живу в городке на 5 тыс., где каждый день встречаюсь с политиками на одной из двух наших авеню. Мэр живет за углом, заместитель торгует книгами и преподает йогу. Остальных я вижу на муниципальных собраниях, где горожане выбирают между второй школой и новым паромом. Посторонних тут не бывает, равнодушных тем более. Чем ниже уровень власти, тем она сильнее задевает, и мне кажется, что перекресток для светофора выбрать труднее, чем президента страны.

Одно с другим связывает политика, и я до сих пор не могу понять, как она это делает. Каждый четвертый год я удивляюсь тому, откуда берутся кандидаты. Еще вчера политический горизонт был пуст и нем. Но в нужное время, как из-под земли, являются персонажи, в успех которых трудно поверить. Ведь часто они берутся ниоткуда, как пузыри на поверхности общественного мнения. Еще чаще они лопаются, не успев созреть. Но кто-то же остается! Постепенно в избранника вливается мириад ручейков местной политики. Его судьбу определяет сумма дискуссий, которые мы ведем с врачом и автомехаником. Под нашим пристальным взглядом газетный призрак обретает плоть,  набирает вес, вербует сторонников, сеет ненависть, плодит надежды, внушает чувство неотвратимости победы. Вырвавшись из  рядов себе подобных, он перестает им быть, представляясь единственным и неизбежным.    

Иной раз ненадолго, как уже на моей памяти это случилось с Мондейлом и Дукакисом, иной раз, как это было с Рейганом и Клинтоном, навсегда. Но чем бы ни кончились выборы, они начинаются свободой, которую выражает неопределенность. Тут никогда не играют наверняка, и неожиданность — субстанциональная, как сердце, часть политики. Иначе бы Обама не стал президентом — и никто не узнает, останется ли он им, до 6 ноября, когда Америка в 57-й раз  отправится на выборы. Секрет этого постоянства, которому не помешали две мировые войны и одна Гражданская, в том, что высшая власть опирается на политическую пирамиду, опрокинуть которую даже она не в силах.