«Нет такого времени в нашей истории, когда бы эта картина была «вовремя»

27 октября в прокат выходит фильм «Жила-была одна баба» — первая за 30 лет режиссерская работа Андрея Смирнова. В центре истории — трагическая судьба простой крестьянки Тамбовской губернии. Уже первые показы разделили зрителей на два непримиримых лагеря: одни считают картину абсолютным шедевром, а другие называют ее антирусской. Накануне выхода картины в прокат прославленный кинорежиссер встретился с корреспондентом «Известий».

— Что значит для вас вернуться в профессию после 30-летнего перерыва?

— Я выступал с лекцией где-то на западе, и меня попросили — расскажите подробнее о своей карьере. Я говорю: какая же это карьера? Это катастрофа! В 23 года, когда я поставил свой первый фильм, я был самым молодым дипломированным режиссером мира. Потом я снял «Ангела», который загремел на полку. «Вокзал», который получил пробоины еще на уровне сценария. «Осень», которая практически не вышла в прокат — я вообще не знаю, видел ее кто-нибудь или нет. Когда я снимал «Верой и правдой», меня остановили вообще на полдороге. Сказали: пока не переснимешь первую половину, не дадим снимать вторую. А мне уже было почти 40 лет. Двое детей. Третий должен был родиться. Ну сколько можно? Я бросил. У меня было ощущение, что мне ни разу не дали высказаться. Конечно, 70 лет это не совсем подходящий возраст, все-таки режиссура — это профессия для молодых, энергичных нахрапистых ребят. Но тем не менее. Главным для меня был вызов — смогу или нет?

— Откуда возникла эта тема?

— Она родилась, когда замаячила реальная отмена цензуры. 23 декабря 1987 года в 3 часа ночи я вскочил с кровати — мне во сне пришла в голову идея. И я записал: надо сделать картину о Тамбовском восстании. Я, честно говоря, думал, что кинематографисты и писатели, когда отменили цензуру, прежде всего бросятся в историю русской революции и Гражданской войны. Потому что там такие сюжеты — Шекспир отдыхает. Мы же Иваны, не помнящие родства. На самом деле нет российской семьи, в которой не было бы драмы в те годы. Просто это стерто из памяти, стерто сознательно. Потому что отцы и матери молчали, боялись, не рассказывали. А потом стало поздно, забыли. А это ведь был геноцид! И сейчас в России живет другая нация, совсем не та, которая жила в 17 или 19 году.

— Почему? Из-за чего? Это что, какой-то заложенный в нас ген самоуничтожения?

— Как я могу ответить на этот вопрос? Лучшие русские умы не нашли ответа. Сборник «Вехи» и вышедшая из него философская школа не дали ответа, но проблематику сформулировали очень четко. Да, что-то в этом роде. Но самое главное не это. Главное для меня заключено во фразе, которую обронил Константин Леонтьев в конце 80-х годов XIX века — ее можно взять эпиграфом к картине: «В России христианство еще не проповедано». А с тех пор тем более не проповедано. Чем сегодняшний мир отличается от того, который показан у меня в картине? Цена человеческой жизни в России как была копейка, так и осталась.

— Зрители фильма разделились на два непримиримых лагеря.

— Я вижу: люди шарахаются, они не знают, на какую полку своего сознания положить это кино. Как сказал Роман Балаян: «Я был не готов, а что ты от них хочешь? Раньше людей учили, что при царе было плохо, пришел Ленин и стало хорошо. Теперь по-другому: была святая Русь, царь-мученик. Потом пришли жиды и масоны и все испортили. А у тебя: было плохо, а стало еще хуже».

— Вы ожидали такую реакцию?

— Я был к ней готов. На показ в Тамбове пришел мэр Мичуринска. За 10 или 12 минут до конца он встал и вышел из зала. А на следующий день — нас там уже не было — мне позвонили и рассказали, что он собрал производственное совещание, на котором рассказал, что посмотрел ужасную картину. Антинародную, антикоммунистическую и антисоветскую. С двумя последними определениями я вполне согласен. Больше того скажу: после показа в Выборге был банкет, и часть кинематографистов от меня просто шарахалась. Не буду называть имен — один кинематографист, довольно известный, столкнулся со мной нос к носу. Я с ним поздоровался, он как ошпаренный отлетел от меня в сторону. Так вот, если бы эта картина не вызывала ненависти с одной стороны у коммунистов, а с другой — у националистов, я считал бы, что выстрелил вхолостую. А так я попал. Мы на это и рассчитывали.

— Значит, можно сказать, что он появился вовремя.

— Я думаю, что не было такого времени в нашей истории, когда бы эта картина была «вовремя».

— Финал вашего фильма трудно назвать светлым.

— Я не вижу пессимизма в картине. Этот потоп апокалиптический, да еще с музыкой Чайковского, он же все равно дает ощущение катарсиса. Что Бог есть! Что он накажет! Чувство справедливости, которое возмущается в зрителе, в какой-то мере разряжается на этой музыке и на этом потопе.

— Но мы-то знаем продолжение истории: 21-й год — это ведь не конец.

— А вот это надо думать — почему потоп продолжается.

— А он продолжается?

— Не знаю. Знаю только, что та Россия ушла на дно. Возродилась ли новая, мне трудно судить. Но что это такое — 20 лет относительной свободы? Это очень мало — надо еще хотя бы лет 50. Нужно еще два поколения — вот тогда можно будет судить о том, что такое Россия. Надо, чтобы наше государство не влезало в войны, чтобы не было бунтов. Чтобы обыватель мог жить свой обывательской жизнью.