Полтинник в свете девяностых
Курили в кулуарах.
- Я в случае чего свалю, - говорил самый нервный в полосатой рубашке. - Ясно, куда все идет.
- Куда? - спрашиваю.
- Хочу во Францию. А не получится, так хоть в Англию.
- Нет, куда все идет?
- Ой, ой. Он не понимает, - черт полосатый огляделся, ища поддержки. - Всё зажали! Всех давят! Я тут с Борей недавно разговаривал. "Привет, говорю, Боря, ну ты как?" А он говорит: "Слушай, ты чего, сам не понимаешь? Всё зажали так, что не пикнешь".
- А ты чего, напечататься не можешь?
- Дело-то не в этом, - полосатый аж закипел. - Напечататься... Вот ты вечно такой был. Вот тебе хорошо. Тебе все что ни есть хорошо. Тебе и власть вечно нравилась, и "совок" тебе нравился...
- Власть не всякая, а слово "совок" я ненавижу действительно, - начал закипать я. - Потому что пользуются им только беспамятливые выскочки и малодумки.
- Вот ты весь в этом, - продолжал полосатый. - Напечататься... Я, брат, написать ничего не могу, даже если бы и собрался. Понимаешь? Атмосфера сгустилась. И давит. Сяду к компьютеру, а ничего не идет. "Пошли вы все к едрене матери, к едрене фене, как же вы достали меня, придурки, видеть не могу ваши приевшиеся лица, слышать не могу ваши осточертевшие интонации!" - вот и всё, что само лезет из-под пера. Кому это надо? Кто это напечатает?
- Давай, я Диме позвоню, он напечатает.
- Вот ты шутишь всё. Всё шутишь. Ты вот что скажи. Ты там поближе. Че будет-то? Границу-то не закроют?
Я, честно говоря, даже присел от неожиданности. И закурил.
- Какую границу?
- Государственную, какую.
- С какого? С какого ее должны закрыть?
- А с какого всё зажимают?
- Слушай, где и что зажимают? Сколько помню тебя - тебе бы фильм Феллини посмотреть, Бродского, на пишмашинке откопированного, почитать. Все это теперь есть. Смотри, читай. Ты ездить везде хотел. Сам же говоришь: шенген трехлетний! По-моему, домишко где-то есть.
- Так... Орать про это не надо.
- Я и не ору. Где я ору? И потом: ору или нет, а это же можно! Кому нужен твой домик? Кому сейчас интересно тебя прижимать? Парткому?
- Нет, ну что с тобой разговаривать! Мы сколько не виделись?
- Лет пять.
- Напечататься... Я уж и не пишу ничего. Я как понял, что всё зажимают, в бизнес ушел. Но и там душат. Ты бы знал, как душат.
- Я не знаю, как там душат, но рубашка у тебя Торнбул энд Эссер, костюм Зенья, часы Пармиджани. Бывает и круче, но упакован ты для званого вечера в московском уютном ресторанчике неплохо. Понимаешь, куда бы у нас ни пошло, тебе все равно охота за бугор. Потому что корячиться, страну под себя переделывать - в это ты не веришь. Да и устал. Покою тебе хочется.
Полосатый наконец-то улыбнулся.
- Вов, тебе скажу. По-честному, как старому дружку: выгорело у меня одно дело. Тут кризис, твое-мое, а у меня взяло - и выгорело. Я на старых связях такое дело поднял! Перевозки. Суденышки-лодчоночки. Их еще нет, они только на верфях, а мы их уже продали! Попали мы в точку, Вов. И если честно, то ты прав, собачий сын. Потому что мне уже хватит до конца дней. И детям. И я только одного хочу: покоя. А у нас в стране бывает покой? Не бывает! Я просто чую, что или зажмут всё, или будет вон как в Египте. Быдляк полезет на площадя - и привет. Сам же писал: в стране опять запахло 90-ми. Мы ж с тобой видели это.
- Видели, - говорю. - "Быдляк" - плохое слово, ты раньше его избегал. Помнишь, как на Ямского Поля спим в "Жигулях", потому что редакция закрыта изнутри и милиционер спрятался? А тут в стекло: тук, тук. Мужики с автоматами. "Мужики, вы кто?" - "Мы бойцы вооруженного отряда Руцкого. А вы кто?" - "Журналисты". - "Какой газеты?" Вот и думай. Чего сказать. Чего мы тогда сказали?
- Не успели, подошел адвокат Макаров, он толстый еще был, в пальто черном, большой ребенок, но грозный такой, а за ним тоже суровые люди. Я, говорит, уполномочен навести порядок тут, на телевидении, и не допустить его захвата. Вы кто такие? Помнишь?
- Бойцы Руцкого испарились. А Макарову мы свою газету честно назвали. Как пароль. А у "Останкино" над нами пули реально свистели, мы залегли на газон в траву, да ловко так, быстро. С военки что-то осталось. Со сборов.
Черт полосатый подкурил одну от одной. Его надо было брать тепленьким.
- Ты настроился, и тебе теперь даже выгодно, чтобы в стране чего-нибудь началось. Хоть Манежка, хоть Кущевка, хоть "Домодедово", а ты про всё будешь говорить: ну вот, я же говорил! Собираем манатки! Хорошее моральное оправдание. Власть, конечно, будешь клеймить. В "Околоноля" фразочка есть: "Не власть ты ненавидишь, а жизнь!"
- Нет, ну, конечно, он уже видел! Билетов нету до мая, а он уже... Ну, разумеется! Жизнь в целом я люблю, ты ж знаешь. Я не люблю теперь жизнь определенного сорта. Она годилась, чтобы мое дело выгорело, не спорю. И страна годилась. Но теперь она мне такая на фиг не нужна!
- Вот и скажи об этом честно: опаскудил я страну и бросил. А то: "Я звонил Боре, всё зажали"...
В зале запел приглашенный бард. Он тоже исполнил что-то про девяностые.
Потом все выпили дружно за времена, которые по странному стечению обстоятельств погубили великую страну и были лучшими в нашей жизни. Поклялись видеться отныне чаще. А полосатый шепнул, где домик прикупил: "Приезжай летом".