"Ахматовне" - с любовью

10 апреля читающая Россия отмечает юбилей Беллы Ахмадулиной. Отмечает с почтением и придыханием - в стиле виновницы торжества. Даже не верится, что слава Ахмадулиной начиналась когда-то с разгромной газетной статьи...

Не помню уже, в чем обвиняли Евтушенко. Вознесенского, конечно, клеймили за формализм, а вот Ахмадулиной "шили" упадничество. В ее стихах какая-то девочка Настя вместо того, чтобы строить коммунизм, пела, причитала: "Ах, что со мной ты понаделал, / Какой беды понатворил! / Зачем ты в прошлый понедельник / Мне белый розан подарил?" И это на фоне всеобщего ликования советской поэзии в предчувствии грядущего счастья. Мало того, эта несознательная Настя еще и Богу молилась, что позволялось в те времена только темным, малообразованным бабушкам. Поголовно счастливые комсомолки, а только таковые проникали в литературу, никак не могли причитать, да еще и молиться. Не спасла ритуально атеистическая концовка: "А Бог над девочкой смеялся, и вовсе не было его". На всякий случай обвинили Беллу еще и в религиозности.

Вся читающая страна, а это десятки миллионов пытливых глаз и умов, узнала, что впервые после Пушкина и Лермонтова у нас появились опальные поэты. О Пастернаке, Мандельштаме, Цветаевой входящие в то время в жизнь студенты ведать не ведали.

Она могла написать оду автомату газированной воды на улице Горького, и газировка стала бы таким же символом жизни, как пушкинское аи. "Стало Пушкина больше вокруг", — восклицает Ахмадулина. И всем понятно, что Пушкин — это не столько фамилия, сколько белый пушистый снег. А снег в России — это с легкой ее руки уже не снег, а Пушкин. Цензоры мрачно вчитывались в ее "Светофоры", читая про смешение "этих трех благородных кровей". Гм-гм, ну, понятно и хорошо, что "светофоры добры, как славяне", но что это за смешенье? Красный, понятное дело, — славяне, зеленый — мусульмане, а вот желтый...

Может, и не было такого глубокомысленного подтекста, потому как мы в это время меньше всего задумывались "о кровях". Может быть, вся эта знаменитая мгновенная хрущевская оттепель в том только и заключалась, что страну перестали на время грузить национальным вопросом. Лет пять, не более, длилась передышка, но именно в этот счастливый промежуток вломилась незамутненная русская поэзия Вознесенского, Евтушенко и Ахмадулиной. Забавно, что многие Ахмадулину называли Ахматовой, а Ахматову — Ахмадулиной.

Когда Беллу, уже маститую поэтессу, вызывали в ЦК для очередной проработки, она смогла на слух ощутить свою неразрывную связь с величественной Анной Андреевной. Отчество Ахмадулиной цековский надзиратель за поэзией выучил, что называется, назубок. "Здравствуйте, Белла Ахматовна", — сказал он в телефонную трубку, явно гордясь своей вежливостью и широкой эрудицией... А недавно я обнаружил, что на половине сайтов, где упоминается Ахмадулина, она именуется не иначе как "Белла Ахматовна" — вместо "Белла Ахатовна". Даже на портале "Культура России". Видно, так тому и быть. Предстоит ей жить единой в двух лицах, посланницей сразу двух поэтически эпох — от ахматовского Серебряного до ахмадулинского... уж не знаю, как его обозначить.

Не надо героизировать ту трагикомическую эпоху. Я хорошо помню знаменитый вечер в Политехническом, с которого обычно ведут отсчет явления поэзии шестидесятников советскому народу. На свитере Беллы висел комсомольский значок (так тогда полагалось). А Окуджава пел про комиссаров в пыльных шлемах и комсомольскую богиню. А совсем не глупый остряк, автор "Гренады" Михаил Светлов читал стихи со странным финалом: "Мы советские старики". Это был типичный "товар с нагрузкой". Боже, сколько там читалось советской графомании про колхозы, заводы и целину!.. К счастью, все это благополучно забылось. А вот по-детски бесхитростный, прямо-таки школьный стишок Ахмадулиной до сих пор отчетливо слышу: "Так кто же победил: Мартынов / Иль Лермонтов в дуэли той?" Ну, вообще-то, в исторической перспективе победил Мартынов...

Вечер в Политехническом никак не изменил затхлую атмосферу советского литературного гестапо. Вскоре последовал и погром, казалось бы, давно забытого, но, оказывается, все еще живого Пастернака. Его добивал сам Хрущев с высоких трибун. Потом гнев главы государства почему-то обрушился на Вознесенского. Но ведь они все трое были единое поэтическое целое. И тогда последовало стихотворение Беллы о Вознесенском: "И я его корю: зачем ты лих? / Зачем ты воздух детским лбом таранишь? / Все это так. Но все ж он мой товарищ. / А я люблю товарищей моих". А Хрущев тем временем орал: "Убирайтесь вон, господин Вознесенский!"

Трудно было всем троим — Ахмадулиной, Вознесенскому, Евтушенко — удержаться перед натиском свирепого государственного невежества и фанатизма. Но они удержались. Тут была еще и лирическая интрига. Стихи читали и знали далеко не все. А вот о любви Евтушенко и Ахмадулиной знала вся страна. Откуда знала-то? Ведь всего один стишок написан был: "Я думала, что ты мой враг, / Что ты беда моя тяжелая. / А вышло так: ты просто враль, / И вся игра твоя дешевая". Так и вижу в будущем у Манежа бронзовый памятник двум студентам — Евтушенко и Ахмадулиной. Он подбрасывает вверх бронзовую монетку, она смотрит — орел или решка. И надпись на постаменте: "На площади Манежная / Бросал монету в снег. / Загадывал монетой, / Люблю я или нет". Впрочем, даже если и не будет такого памятника в бронзе, он уже есть в стихах. Потом из различных мемуаров мы узнаем много подробностей этой любви. Но ничего нового, ничего существенного они не добавят к тому, что уместилось в одном стихотворении.

Не понимаю, как можно Беллу переводить. Ее надо слушать, и только слушать. Не вижу разницы между ее устными выступлениями и тем, что называется стихами. "Милостивые друзья мои!" — произносит Белла, и это уже поэзия. Палитра ее — белый снег и на нем в лучах солнца все, что пожелаешь, от сапфиров до рубинов. Весной все смоет — зимой все снова начнет сиять.

Но кроме снежного ковра и ковра-самолета, есть еще в России ковер, на который "вызывают". Роскошный был ковер в секретариате Союза писателей, где клеймили Солженицына. Зачем-то — видимо, в назидание "молодым" — загнали туда и Беллу. Она вышла и сказала: "Мы обращались в правление Союза писателей, мы обращались в ЦК — не трогайте Солженицына! Нам не ответили. К кому же нам обращаться? Так обратимся к Богу!" И простерла руки ввысь — а по другой версии, даже встала на колени.

И началась очередная травля в центральной прессе. Мол, живет Ахмадулина в Переделкине, давно не пишет и все жалуется на какое-то сиротство. После таких наездов у Беллы стали появляться молитвенные строки. Как Пушкин молил "не дай мне Бог сойти с ума", так Белла молит избавить ее от писания стихов, от пустоты ради заполнения бумаги.

Одна ее строка: "Я вышла в сад", — оказалась такой заполненной и захватывающей дыхание, что перефразируется на множество ладов. "Я вышел в сайт", — кощунственно аукается Вознесенский... Что касается сиротства, то ощутить его по-ахмадулински дано лишь тому, кого в поэзии, сами того не ведая, удочерили Пушкин, Лермонтов, Блок и Мандельштам. Стих, где Белла встречает во сне Мандельштама и кормит его "огромной сладостью", даже из мрамора выжмет слезы.

Нет, это удивительно и непостижимо. В середине 1970-х Белле Ахмадулиной дал интервью Владимир Набоков. Мало того, она это интервью еще и напечатала в "Литературной газете". По правилам игры того времени за встречу с Набоковым уже полагались крупные неприятности. Но шестидесятники совершали невероятные поступки. Напечатал же Евтушенко "Наследников Сталина", "Танки идут по Праге" и "Бабий Яр"_______________________________________________________________________________________________________________________________ Рембрандт был анатомический тьеатр_______________________________________________________________________________________итаем в замке Вааг вблизи от знаменитой улицы Красных фонарей. местилось в любви (не любвлю я слово " ________________________. Вот и Белла, казалось бы, такая далекая от политики, пробила брешь, да еще какую, в литературном "железном занавесе". Имя Набокова было запретным, не произносимым даже в ругательном контексте, когда появилось это интервью.

Дожили шестидесятники и до времен, о которых грезил Окуджава в шутливой песне: "Зайду к Белле в кабинет, скажу, здравствуй, Белла, / Скажу, дело у меня, помоги решить. / Она скажет: ерунда, разве это дело? / И, конечно, мне тогда станет легче жить". Есть в одной стране такой кабинет. И есть такое кафе, где Белла кормит Мандельштама. Эта страна называется — Поэзия.