Вещи умирают стоя

До Москвы наконец доехала "Соня" Алвиса Херманиса, устремившаяся несколько месяцев назад на фестиваль NET, но остановленная обстоятельствами непреодолимой силы, регулярно случающимися на латышско-российской границе. Теперь "Соню" привезла в Москву "Золотая маска", и уже сейчас можно сказать, что это одно из самых ярких и сильных событий фестиваля.

Алвис Херманис вполне может быть назван персоной года. Через несколько дней он получит "Золотую маску" за другой свой спектакль — "Долгая жизнь", признанный "Лучшим зарубежным спектаклем-2007". Через две недели удостоится еще одной награды "Европа — театру", самой престижной театральной премии мира. Эти награды нашли не просто талантливого постановщика. Они нашли человека, создавшего свой стиль в режиссуре. Высокопарно, но по сути точно можно было бы назвать его "похвала уходящей натуре". Не отношения между людьми, не социальные катаклизмы, не проклятые вопросы бытия, а время, быстротечное, безжалостное, уносящее живущих, но оставляющее после себя горы пропитанной их судьбами рухляди, — вот главный предмет театрального исследования Херманиса.

Вы помните то жуткое нагромождение вещей в квартирах стариков, от которых тесно и душно, но которые жалко выбросить, ибо именно они и есть материализация прожитой жизни? В "Долгой жизни" это нагромождение — чеканки, коврики, продавленные диваны, никелированные кровати с грудой подушек — было имитировано с археологической дотошностью. В "Соне", поставленной по рассказу Татьяны Толстой, — тоже. Квартирка в довоенном Ленинграде (кажется, такое точно трюмо стояло у моей бабушки, а такой Зингер с ножным приводом — у всякой бабушки) затягивает в свое пространство еще до того, как действие началось. Толстая сама удивительно точна в описании времени и среды. Как живых видишь ее Льва Адольфовича, Аду Адольфовну, Валерьяна — всех этих представителей новоявленной советской интеллигенции 1930-х. В спектакле на их место заступают предметы моментально узнаваемой утвари. Из людей мы видим только саму Соню, блаженную дурнушку, предмет забавы и насмешек ее по-житейски умных приятелей, а через нее (ее облик, ее одежду, ее утварь, ее судьбу) всю эпоху, еще стучащую в нашем сердце. Еще вызывающую аритмию.

Толстая на спектакль не пришла. Думаю, побоялась, узнав, что добродушную и некрасивую смотрительницу музея будет играет у Херманиса не актриса, а артист — Гундарс Аболиньш. В нынешнем контексте такой ход и впрямь отдает немного ироничным трансвестит-шоу в духе Педро Альмодовара. Априори отдает. Апостериори — ничуть. История Сониной любви к мифическому Николаю исполнена в постановке Нового Рижского театра такой пронзительной грусти и такой нефальшивой нежности, какие редко встретишь в современном искусстве вообще, а на сцене в особенности.

Безмолвная Соня—Аболиньш не произносит тут ни слова. Все слова Татьяны Толстой отданы рассказчику (Евгений Исаев). Соня лишь иллюстрирует порой его рассказ (вытряхивает из любовных писем засушенные незабудки, смотрит по вечерам на Сириус, надеясь встретиться там взглядами с недостижимым возлюбленным), но чаще она живет своей отдельной от рассказчика жизнью. И в самих подробностях ее быта состоит главный театральный интерес спектакля. Вот она готовит торт с кремовыми розочками, вот натягивает на себя грубые чулки с резинками, вот, бездетная, прижимает к груди пластмассовых кукол, вот любовно втирает в тушку курицы — субститут мужчины и ребенка разом — подсолнечное масло. Гундарс Аболиньш виртуозно балансирует на грани между жизнеподобием и клоунадой. Но все же ясно, что не его Соня, а эпоха, в которую она живет, главная героиня всей этой истории.

Что-то было в этой эпохе. Не в социальном строе, не в тоталитарных оковах, а в самой материальной среде. Отчего она вызывает такую ностальгию? Неужели мебель из IKEA, которой обставлены сейчас наши квартиры, будет вызывать такую же. Да нет же, нет... Эта мебель, да и вся нынешняя городская среда — принципиально иные. Мы ведь, по сути, присутствовали при умирании той культуры, которая hand-made и home-made. Рукотворной культуры. Домашней. На Западе — опрятной. В России — терпко пропахшей нищетой. В той уже затопленной волнами Леты Атлантиде варили борщи, а не ели бизнес-ланч, пекли пироги, а не ходили в кафе на чашечку кофе, шили платья из ситца, а не покупали их в H&M (или Prada — неважно). Выпиливали лобзиком, перебивали перины, пришивали кружева. Тряслись над каждой вещью. Любили ее. У нас с Херманисом разное гражданство, но одно прошлое, и с ним трудно расстаться. Оно прожито, но не изжито. И если это ностальгия, то не просто по убогому быту, где разбитую пластмассовую балеринку склеивают рыжим клеем (ну не выбрасывать же ее, право!), а по хрупкой рукотворности недавно прошедшего времени.

В самом начале спектакля будущая Соня и будущий рассказчик входят в квартиру в виде грабителей. В финале опять преображаются в грабителей. Раскрывают клетчатые сумки челноков, складывают в них милую сердцу утварь. Кажется, они хотят украсть из прошлого все, что там плохо лежит. И то, что хорошо лежит, тоже украсть. Люди умирают. Вещи остаются. Пусть пылятся на полках нашей памяти. Если они упадут и разобьются, мы склеим их, как ту балеринку.