Художественный руководитель театра "Ленком" Марк Захаров: "Ярость может гулять во мне, но не выплескивается"

Московский "Ленком" открыл новый сезон в Петербурге. Сбор труппы плавно перетек в репетицию "Чайки" Чехова, который, по мнению Марка Захарова, и сегодня "царапает душу". Разобравшись со светом, звуком и мизансценами, художественный руководитель театра Марк Захаров рассказал корреспонденту "Известий" Ирине Начаровой - почему он не собирается приватизировать "Ленком" и что такое формула счастья.

вопрос: Многие режиссеры сейчас стараются что-нибудь повеселее показать, чтобы зрителя привлечь, а вы начали гастроли с Чехова. Не боитесь?

ответ: У нас есть свой зритель, есть доверие к театру. А то, что театр в общем и целом сейчас переживает не лучшую эпоху, конечно, бесспорно. Идут какие-то процессы очень бурные. И мы это, естественно, ощущаем и волнуемся вместе с моими коллегами. Зритель сегодня перекормлен — много художественных программ, идей, информации. Человек погружен в такое мощное информационное поле, которое вообще даже, по-моему, не совсем безопасно для здоровья. Все это, конечно, делает трудновыполнимой задачу завладеть вниманием, сосредоточиться на каких-то сложных и нетривиальных вещах.

в: Еще недавно ваши коллеги яростно протестовали против театральной реформы, а сейчас все затихло. Устали или угроза миновала?

о: Просто мы сумели отсрочить это. В общем, есть такое намерение — превратить театр в абсолютно коммерческое заведение. Что, в общем, противно идее репертуарного театра. Русский репертуарный театр — наше достояние, надо его беречь. Опыт показал, что он не может жить сам по себе, его надо спонсировать. Это должно делать либо государство, либо спонсоры, частные лица — как было во время создания Московского художественного театра. А так просто репертуарный театр, конечно, приносить чистый доход не может. В него надо вкладывать.

в: Вам часто приходится просить деньги на театр?

о: Ну, нет, я так специально не прошу. Нам помогает московское правительство, выделяет достаточно ресурсов. Но есть и спонсоры, коммерческие партнеры. Возникают такие люди, которые помогают театру.

в: Должен ли режиссер вашего уровня дружить с чиновниками, на премьеры их звать?

о: Наверное, контакт необходим, его не надо избегать или бояться. Среди чиновников достаточно людей грамотных и умелых, к мнению которых, может, иногда и стоит прислушаться. Надо отдать должное московским властям, они не встревают в подробности нашего профессионального бытия. Ничего нам никто не диктует. Нам разрешено сегодня делать все, что хочешь, — в театре во всяком случае. Чего нельзя сказать о телевидении, газетах, там люди жалуются. У нас же пока театр живет в состоянии некой свободы.

в: Вы по-прежнему наслаждаетесь этой свободой или уже привыкли?

о: Свобода — тяжкая ноша. Конечно, мы испытали большое облегчение, когда партийная цензура ушла. Но теперь возникают некие проблемы — как, чем заинтересовать сегодняшнего зрителя. Как сделать спектакль зрелищным и интересным — на тысячу человек, на 800 человек. Я имею в виду большие залы, потому что малые формы, когда собираются в маленькой комнате, — это все-таки другое искусство, другие задачи, другие способы удержания внимания.

в: Полтора года назад, как раз во время петербургских гастролей "Сатирикона", Константин Райкин сказал, что хочет приватизировать свой театр. У вас таких мыслей по поводу "Ленкома" не возникало?

о: У меня — нет. Я думаю, что это опасное намерение. Хотя ему желаю успеха и очень ценю как режиссера, организатора. Но мне не кажется, что приватизация лежит в русле наших традиций. На мой взгляд, она чревата многими неожиданными вещами, которые могут нарушить театральный процесс.

в: Вы умеете смотреть собственные спектакли отстраненно, как зритель?

о: Полностью не могу отрешиться. Иногда люблю посмотреть неожиданно с 17-го ряда. Там понимаешь, захвачен ли зрительный зал, насколько он живет вместе с актерами, насколько установился тот самый волшебный магический контакт, ради которого люди и ходят на спектакли. Живой контакт, не передаваемый, к сожалению, нашими электронными носителями.

в: От чего зависит, какой век уготован тому или иному спектаклю?

о: Трудно сказать — у нас сейчас исполняется четверть века "Юноне" и "Авось". Знаю, что очень долго жил в Вахтанговском театре спектакль "Принцесса Турандот". Есть спектакли, определяющие всю репертуарную линию театра. И тогда, при благоприятном стечении обстоятельств, спектакль может долго жить, он становится востребованным. Новые поколения зрителей приходят и снова принимают его. Я тоже не думал, что мои фильмы так долго проживут: и "Тот самый Мюнхгаузен", и "Обыкновенное чудо", и "Формула любви". Их все знают — что для меня удивительно и приятно. Так бывает и с некоторыми спектаклями — они вдруг обретают второе, третье дыхание.

в: Случается, что вы на репетициях кричите?

о: По-моему, очень редко. Я сам был актером. Знаю о зависимости этой профессии, о сложности. Никогда не хочу обижать. Ярость может гулять во мне, но не выплескивается.

в: Что вы чувствуете, когда ваша дочь Александра Захарова играет на сцене?

о: Сейчас уже спокоен. Был какой-то момент — наверное, до "Криминального таланта" в постановке Владимира Ашкенази, — когда испытывал определенные тревоги и неудобства, связанные с тем, что это моя дочь. Но когда она доказала, что она актриса и без своего папы, то страхи мои ушли и всякий там дискомфорт этический тоже.

в: В "Ленкоме" играют актерские дети. Как вы считаете: есть все-таки понятие "актерские гены"?

о: У нас Лазарев — замечательный артист. Кстати, когда я его принимал в театр, не знал, что он актерский ребенок. Это выяснилось, когда я уже принял решение. У Андрея Леонова сейчас очень интересная работа в спектакле "Пролетая над гнездом кукушки". Думаю, что дети в какой-то момент становятся иногда более известными и интересными по сравнению со своими родителями. Был такой период, когда Алиса Фрейндлих, пусть она меня извинит, казалась просто каким-то гадким утенком по сравнению со своим отцом Бруно Фрейндлихом — выдающимся артистом. А вот сейчас все поменялось, он "всего лишь" папа Алисы Фрейндлих.

в: Когда вы принимаете решение о том, принять ли актера в театр, чему доверяетесь — интуиции, первому впечатлению?

о: Наверное, интуиции и желанию понять — может ли этот человек обладать энергетической выразительностью. Надо поймать и точно понять, что он интересен энергетически и у него хорошая нервная система. Короче говоря, важнее все-таки нервная система. Даже у красивой актрисы смотрю только на глаза. Это — источник, отсюда струится энергия, которая потом превращается в театральное волшебство. Есть в человеке биологическая заразительность или нет — это самое главное.

в: Как вы боретесь с приступами меланхолии, если они у вас случаются?

о: По утрам почему-то чаще случаются. Ну, как борюсь? Сразу в театр. Там, в общем, не соскучишься. Он все время подбрасывает новые идеи, проблемы, которые надо преодолевать с радостью. В общем, пытаюсь обрадоваться неприятностям. Иногда получается.

в: Были у вас в последнее время большие разочарования?

о: Самое большое разочарование, пожалуй, такое: исследования некоторых социологов показали, что режим Сталина и то, что было при Сталине, сейчас поддерживается более чем половиной нашего населения. То есть та зомбированность, та генетически изуродованная масса продолжает пока существовать в прежних химерах.

в: Что делать?

о: Не знаю, что делать. Каждому надо заниматься своим делом умело. Очень много должны делать сегодня журналисты, публицистика наша, телевидение. У него все-таки сильный крен на развлекательность. Жалко, очень жалко. И какие-то важные вещи в нашем созидании, движении к истинной демократии должны делаться явственно, энергично и талантливо.

в: Формулу любви вы уже вывели. А формулу счастья знаете?

о: Мой любимый композитор Геннадий Гладков — а мы с ним уже все-таки поколение не самое молодое — недавно сказал мне: "Теперь я знаю, что такое счастье. Счастье-то — это, оказывается, когда ничего не болит и хорошо себя чувствуешь". Счастье — это какие-то мгновения. Бывает, после удачного спектакля, после удачного завершения театрального проекта наступают мгновения радости. А потом — опять тревоги.