Колонкой Марка Розовского «Известия» начинают серию публикаций, приуроченных к грядущему Году театра.
Недавно я за чашкой кофе побеседовал с одной критикессой, которая объяснила мне, что происходит в современном российском театре:
— Понимаешь, есть два направления – «движуха» и «отстой». Они в постоянной борьбе друг с другом. Сегодня «движуха» победила во всем. Прежде всего — на фестивалях, мастер-классах да и в театральном сознании. «Движуха» — это всё новое, это развитие, это заглядывание в будущее… Это — дело молодых.
— А «отстой»? – спросил я, слегка напрягшись после своего 80-летия. Ответ был коротким:
— А «отстой» — он и есть «отстой».
Помнится, я не стал оспаривать эту сомнительную терминологию, промолчал, спросил только:
— Эфрос — отстой?
— Отстой.
— Товстоногов — отстой?
— Отстой.
— А Станиславский?
— Станиславский прежде всего. От него до сих пор разит бескрылым реализмом. Он главный виновник того, что мы отстали от мирового театра на сто лет.
Эта крайняя позиция меня не столь удивила, сколько заставила затрястись от волнения мою правую руку, и в результате я пролил кофе на себя. Дальнейший разговор был сорван, но я все-таки задумался: кто я, где я — в «движухе» или в « отстое»?
Вообще-то это не личный вопрос. Это общий вопрос для всех режиссеров-творцов, каждый из которых задается им исключительно для себя. Ибо любой спектакль — это приглашение к самому себе. Но твой спектакль еще и отклик на зов публики, жаждущей получить удовольствие от новизны и неповторимости театрального акта. Тут-то и происходит расхождение, о котором мне поведала критикесса. Допустим, она права. Что тогда? А вот что.
Сложилась этакая кафкианская ситуация. Такое впечатление, что все российские театры и режиссеры находятся в расколе — кто в «движухе», кто в «отстое». Словно чья-то неведомая и невидимая сила поделила театральное сообщество на эти два лагеря и разобщила на два полюса. Будто где-то там, в туманном далеке есть кто-то, кто составил поименные черные списки и с жесткой последовательностью демонстрирует: ты наш, а ты не наш. Но вспомним, великий экспериментатор Гротовский уважал систему Станиславского, а Мейерхольд преклонялся перед Антоном Павловичем…
Сегодня у нас нет единого театрального пространства и нет объединяющих духовных и эстетических критериев, что можно в театре, а что нельзя. Цензуры, слава Богу, нет. Зато вседозволенности полно. Кроме того, мы разобщены. Каждый на своем огороде возделывает свой сад. Мир искусства рассыпан, но это не модная нынче многополярность, а жестокая внутривидовая борьба. Некоторые возразят: а может, это и хорошо? Ведь театры и должны быть разными, и художники — каждый со своим лицом.
Нет, друзья. Конфронтация Треплева с Чеховым неплодотворна. Нынешние Треплевы не застреливаются, а получают премии и гранты. И разве не Мейерхольд произнес хлещущие нас слова: «Вульгаризованный модернизм служит той искусной заплатой, с помощью которой гнилой товар бесцеремонно продается публике за свежий». На наших фестивалях в глазах рябит от псевдоэкспериментов — спектаклей-однодневок, от беззастенчивого кривляния на сцене и от так называемых театров одноразового употребления. Всё это говорит о том, что мы отошли от магистрального пути русского театра, от его фундаментальных ценностей и целей — быть человечным, острым по форме и содержанию, граждански ответственным.
Между прочим эксперименты в мировом масштабе правильно стоят «на фриндже», то есть «на обочине» (см. Эдинбургский фестиваль). Вдумаемся, почему. Да потому что маргинальные эксперименты хороши только в том случае, если они не сами по себе, а сверкают исключительно для поддержки живого театра, способствуют спасению сцены от всяческой мертвечины. У нас же нет никакой «обочины». У нас на магистральном пути воцарилась «движуха» с ее агрессивным непрофессионализмом и псевдятиной.
Я видел множество «экспериментов», на которых хотелось заснуть и с которых зрители сбегали стадами. Да, бывает, и среди «отстойников» скука и пустота торжествуют в неменьшей степени. Никакого перекрестка жанров. Никаких рисков и магии театральности. Но… Архаика театра — того и другого — преодолима. Способ прост: попробуем быть «живыми, и только».
В культуре старое не разрушается, а преображается — без взломов и ультрареволюционных взрывов, всегда ведущих к расползанию дурновкусия. Мы будем приветствовать новое, если оно будет могучим культурным проектом, а не знаком одичания и варварства. Неважно поэтому, молодой ты или старый, а важно — зрелый ты или поверхностный, мастер или дилетант. Борьба нового и старого, то есть «движухи» и «отстоя», не есть борьба возрастов и поколений, а схватка разных языков и стилей, идей и пустоты, человечности и дьяволиады…
Что у тебя на сцене? — спрашиваю себя: жизнь или безжизние? Правда — вот главный критерий, которым надо поверять все и вся. Правда — наш главный театральный адреналин. Лично мне не по душе театр-льдина.
Конечно, нам нужна свобода творческого изъявления. Ее никто не отменял и вряд ли отменит. Но должно же быть у нас понимание, что эксперимент единичен, редок и должен быть выстрадан. Его, простите, надо отголодать. Если серьезно, суть и задача эксперимента чисто служебная — в том, чтобы помогать театру быть в движении. И не более того. В России живем! Может, хватит экспериментировать — в политике, в экономике, в чем-то еще?
Нет. В театре без эксперимента действительно нельзя. Мертвечина здесь в самом деле неприемлема. Однако живое искусство театра противостоит агрессивному снобизму и шарлатанству. Вот почему сначала, в первую очередь, надо научиться профессии, уметь работать с Актером, строить спектакли, ковать зажигательные значительные вещи (вспомним известные слова Бродского о величии замысла).
А уж потом делайте, что хотите, но давайте послушаем при этом веселые слова, которые когда-то сказал первый мастер истинной театральной «движухи», тот же Мейерхольд: «Мы должны обязательно отвоевать экспериментальную площадку, где государство тратило бы деньги на то, чтобы режиссеры работали, но не показывались, — была бы такая лаборатория! Вот, например, сидит какой-нибудь человек и смотрит в микроскоп на козявку, уйма денег тратится, а потом оказывается, что он не нашел ни одной козявки, полезной для человека, и один Пастер нашел! Но нельзя запретить искать козявок».
Поддерживаю Мейерхольда. Его дерзания велики действительно, их не под микроскопом люди смотрели. А козявки были и остаются козявками, вот в чем беда. С наступающим Годом театра вас!
Автор — художественный руководитель «Театра у Никитских ворот», народный артист России
