Русский идет: Василий Шукшин как мифологическое воплощение национального характера
В начале своей диалогической книги о Василии Шукшине Михаил Гундарин и Евгений Попов задаются вопросом: в чем необходимость еще одного издания о легендарном писателе, актере и режиссере, «если книг о нем и без того предостаточно, и среди них есть замечательные»? Насколько успешно им удалось ответить на свой вопрос, разбиралась критик Лидия Маслова, специально для «Известий».
Михаил Гундарин, Евгений Попов
«Василий Макарович»
Москва : Издательство АСТ : Редакция Елены Шубиной, 2024. — 397 с.
Среди наиболее часто цитируемых авторами ценных источников — две шукшинские биографии в серии «ЖЗЛ» (Владимира Коробова и Алексея Варламова), воспоминания оператора Анатолия Заболоцкого «Шукшин в кадре и за кадром», воспоминания друга Шукшина Василия Белова «Тяжесть креста», книга барнаульского журналиста Сергея Теплякова «Шукшин. Честная биография». В сочетании с выдержками из литературного, публицистического и эпистолярного наследия самого Василия Макаровича, а также с рассказами Евгения Попова о личных встречах с Шукшиным, складывается своеобразный коллажный портрет одного из самых парадоксальных и мифологизированных героев советской культуры.
Ответить на резонный вопрос о необходимости еще одного такого портрета, нового, актуализированного взгляда на Шукшина, помогает солидный пласт разнообразной современной критики и публицистики, которой иллюстрируют свои рассуждения авторы книги, предоставляющие слово не только кино- и литературоведам, но и «простому» зрителю. Приводя комментарии современных пользователей кинопорталов, например, о фильме «Калина красная» («Считаю, картина гениальная. Она и о любви, и о вражде, и о дружбе, и о человеческих слабостях, и о надежде, и о том, что вырваться из порочного круга, куда человек однажды попал, очень непросто».), Евгений Попов вздыхает: «В который раз замечаю: простые люди всё понимают получше иных киноведов, философов и писателей...»
Это тонкое наблюдение хорошо коррелирует с расхожим представлением о Шукшине как о деревенском самородке-«почвеннике», ориентировавшемся прежде всего на народ, из гущи которого он выдвинулся, а не на интеллигенцию и культурную элиту. Но это упрощенный, поверхностный взгляд, с которым Попов и Гундарин полемизируют вслед за предыдущими исследователями далеко не простой личности Шукшина и его отнюдь не простодушной творческой и жизненной стратегии. Ключевое слово к пониманию излюбленной линии его поведения — «шифроваться», о чем говорит Алексей Варламов и в ЖЗЛовской биографии, и в книге, которая так и называется: «Зашифрованный воин России».
Попов с Гундариным эту концепцию подхватывают и развивают, напоминая откровенную, исповедальную статью самого Шукшина «Еще раз выверяя свою жизнь...», где он раскрывает, почему часто изображал из себя более простого человека, чем был на самом деле: «...до поры до времени я стал таить, что ли, набранную силу. И, как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность, что — правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда... ну, окажусь более состоятельным, а они со своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Всё время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного».
Одной из сквозных тем диалогов Попова и Гундарина становится шукшинская склонность к мифотворчеству, «жизнестроительству», игре в собственную биографию. У такого героя бурная личная жизнь, загулы, приводы в милицию и пьянки становятся не только искренним проявлением необузданной натуры, но в то же время органичной частью артистического образа, одних раздражающего и пугающего, а для других — чрезвычайно обаятельного. Как замечает Гундарин, «быть подчеркнуто «особым», «отличающимся» — например, «деревенским» человеком в столичной тусовке (и даже демонстративно носить сапоги) — иногда оказывалось даже выгодным. В том числе и при общении с высшим киноначальством, настроенным подозрительно к москвичам-фрондерам...» Вообще, этот разухабистый, но во многом тщательно выстроенный имидж неотесанного рубахи-парня в кирзачах гармонично вписывается в контекст литературного и кинематографического творчества Шукшина, идентифицировавшегося с бунтарем Стенькой Разиным, но так и не успевшего реализовать главный замысел своей жизни — историческую киноэпопею «Степан Разин».
В «Василии Макаровиче» собеседники разбирают несколько популярных мифов о Шукшине. В главе «Планета Сибирь» речь идет о так называемом «сибирском мифе», оказавшем влияние на всё шукшинское творчество. По мнению Гундарина, «для Шукшина Сибирь становится, особенно под занавес жизни, местом, куда неплохо бы вернуться в конце концов (хотя и едва ли реально). А в начале жизни — наоборот, надо оттуда вырваться». Попов же со своей стороны вспоминает, как его самого Шукшин уговаривал уехать из Красноярска, обрисовывая небогатый выбор, открывающийся перед сибирским литератором советской эпохи: «Три пути-дороженьки — выбирай любую: или посадят за длинный язык, или сопьешься, или, что хуже всего, станешь комсомольским писателем, будешь сочинять романы о том, как это замечательно — ГЭС в тайге строить».
Решительно развенчивают Попов и Гундарин романтический криминальный миф, на который намекает в своей биографии Владимир Коробов, рассказывая слишком литературную историю о том, будто бы один профессор в 1946 году встретил на рынке в Казани необычного юного бандита, представившегося Василием Макаровичем Шукшиным. По версии Коробова, Шукшин, уехав из родной деревни на заработки, несколько месяцев провел в «воровской малине», с чем и связано хорошее знание уголовного мира, продемонстрированное в «Калине красной». Однако убедительность образа Егора Прокудина Попов объясняет гораздо прозаичнее: «Шукшин действительно жил в мире, тесно соприкасавшемся с миром уголовного дна, обменивавшемся с ним персонами. Это мир неквалифицированных рабочих, мир бараков, которые в каком-то смысле еще хуже лагерных, потому что из тех выпускают, а в этих можно всю жизнь провести... <...> Ну и деревенский мир — откуда уходили в блатные, куда возвращались из лагерей».
Говоря об алкогольной составляющей шукшинского мифотворчества, Гундарин ссылается на статью алтайского филолога Александра Куляпина «Алкогольный миф В.М. Шукшина», где на примере шукшинских рассказов отмечены кардинальные различия функций алкоголя в русской и западноевропейской культурах. «Обращение к алкоголю может быть вызвано двумя противоположными устремлениями: человек либо пытается стать самим собой (то есть сбросить маску), либо, наоборот, хочет стать другим (опьянение — полный аналог маски). <...> Если европеец ориентируется преимущественно на первую из указанных функций алкоголя, то русский — на вторую». По этой логике, как замечает Попов, «Шукшин выходит русским из русских. «Опьянение как аналог маски» — это для него, бывало, маску носившему и в трезвом виде, очень даже естественно. С другой стороны, опьянение позволяет поменять на время правила игры. А устаешь ведь им следовать, как ни крути!»
Усталость Шукшина от изнурительной игры на выживание с советской литературной и кинематографической номенклатурой, видимо, и стала одной из причин его ранней смерти. Но, несмотря ни на что, авторы «Василия Макаровича» своего героя проигравшим не считают, будучи уверены, что шукшинских персонажей-чудиков до сих пор полным-полно не только в Сибири, но и по всей России: «Одно время думали, что всё: ушла советская власть, ушел быт, ушли люди, этот быт населявшие, отчего и мир Шукшина от нас как-то отдалился. А потом оказалось: ничего подобного! Наши люди не изменились».
