- Статьи
- Культура
- Нейросеть и кошка плачут у окошка: Павел Пепперштейн вступил в союз с искусственным интеллектом
Нейросеть и кошка плачут у окошка: Павел Пепперштейн вступил в союз с искусственным интеллектом
Из 24 рассказов в сборнике «Пытаясь проснуться» половина написана живым классиком психоделического реализма Павлом Пепперштейном, а половина — бездушной генеративной нейросетью ruGPT-3, предварительно обученной на продуктах пепперштейновской умственной деятельности. Пройти мимо такого эксперимента давняя поклонница передовых технологий критик Лидия Маслова, понятно, не могла — и представляет книгу недели, специально для «Известий».
Павел Пепперштейн, Нейро Пепперштейн
«Пытаясь проснуться»
М.: Individuum, 2022. — 304 с.
Для обучения искусственного писательского интеллекта в основном использовались рассказы, а также «обрывки интервью или же еще какие-то материалы, связанные со мной, более или менее случайного характера», — поясняет Пепперштейн в финальном эссе «Пытаясь проснуться» с подзаголовком «Вместо послесловия».
Послесловие удалось довольно впечатляющим и экспрессивным, затрагивающим не только ощущения от эксперимента по стыковке «человек — машина», его социально-психологические и философские аспекты, но и другие любимые автором темы. Это и отвращение к современности, к «чрезмерно культивирующему свою собственную адекватность» языку современной русской интеллигенции с его «технофетишизмом» и «хроношовинизмом» (пренебрежение прошлым и будущим в пользу убеждения прогрессивной ценности настоящего момента), ненависть к угрюмой назидательной «Взрослой Культуре», не дающей радоваться жизни, весело предаваясь «священному субинфатоидному бреду».
Идентифицировав таким образом собственный творческий метод, Пепперштейн также разъясняет смысл названия сборника «Пытаясь проснуться»: «Издревле человек казался себе спящим или загипнотизированным, заколдованным, замороченным, плотно закутанным в пелену иллюзий. И, опять же издревле, люди жаждали и искали некоего Пробуждения, некоего отверзания очей, некоего преодоления иллюзий. <...> До известного момента люди связывали свою надежду на Пробуждение с Богом или богами. Непробужденные (или же не вполне пробужденные) надеялись на пробужденных и на пробуждающих. Однако теперь, чтобы поддерживать в себе иллюзию той или иной степени пробужденности, люди предпочитают общаться с животными и машинами. Обладание (господство над) этими непробужденными создает приятную иллюзию относительной пробужденности».
Последовательно проводя концептуальную и многое объясняющую параллель между машиной и зверушкой, Пепперштейн находит довольно точное сравнение нейросети с кошкой: «Всматриваясь в затылок кошки, в ее жирный, пушистый, озадаченный загривок, чувствуешь себя примерно так же, как и в те мгновения, когда читаешь рассказы, написанные нейросетью». Однако от сравнения писатель плавно переходит к не менее важному и принципиальному противопоставлению: «Совместные пробуждения доступны только любовникам или галлюцинирующим, а кошки и нейросеть хоть и галлюцинируют, но порознь, да и не любовники они друг другу — ох, не любовники!»
Некую дискриминацию по отношению к нейросети можно усмотреть в том, что Пепперштейну-то предоставили заключительное слово, а ruGPT-3 — нет. Хотя она, возможно, тоже хотела бы поделиться необыкновенным опытом и своим мнением о том, стоит ли ей и ее товаркам продолжать сотрудничество с писателями вообще и русскими в частности. Да и то, что при перечислении авторов сначала указан человек, а потом — машина, не совсем отражает ситуацию, когда белковый и цифровой писатели, как прокладчики туннеля, начав с разных сторон, движутся навстречу друг другу. Не только нейросеть моделировала письмо Пепперштейна, но и он, как уверяет, предпринимал некие усилия по стилизации своих рассказов под искусственно выращенные, синтетические. Лучше всего эту ситуацию «взаимопроникновения» отражает голографическая обложка книги, при поворачивании которой «Павел» и «Нейро» мерцают и перетекают друг в друга, как и две картины со спящими персонажами, тоже написанные одна — человеком, другая — машиной, которую Пепперштейн предлагает «из вежливости» называть Тесорйен.
Рассказы в сборнике расположены в произвольном порядке и подписаны тандемом авторов, как бы провоцируя на попытку определить, где чей продукт. Эту игру предлагают и Пепперштейн в послесловии («Возникает подобие загадки, некий riddle, который читатель может попробовать разгадать, а может и обойти своим вниманием»), и главный редактор издательства Individuum Феликс Сандалов в предисловии, более настойчиво беря читателя «на слабо»: мол, попробуй отличи: «Мы не стали отнимать у читателей удовольствие угадывать, кому принадлежит тот или иной рассказ: человеку или машине. <...> В будущем, с ростом мастеровитости нейроавторов, сделать правильный выбор будет намного сложнее».
Но пока это будущее, в которое Сандалов смотрит с большим и, пожалуй, немного пугающим воодушевлением, не наступило, не заметить разницу между уровнем текстов в сборнике трудно даже не слишком азартному читателю, не собиравшемуся разгадывать никакой riddle. Если и мог состояться поединок между нейросетью и человеком, смысл которого в том, кто из противников лучше подделается под другого, машина в этом соревновании пока явно не тянет. Даже не знающий предыдущих сочинений Пепперштейна, но наделенный минимальным стилистическим слухом человек сразу почувствует, насколько отличается выделка текста в первых же двух рассказах: «Из Забвения» и «Охотник». Один — вялый, мутный, с пробуксовывающими на месте диалогами (который Сандалов деликатно называет «отрешенными») и псевдофилософскими сентенциями («Маленькие тени в больших облаках — так иногда выглядят взрослые»), беспомощно имитирующими пепперштейновскую сюрреалистическую бредовость. И совсем другое дело, когда из тумана Забвения (это топоним) выныриваешь в бодрого, энергичного, сразу затягивающего тебя в водоворот извилистой, но прозрачной авторской мысли «Охотника», где интонация автора, его манера строить фразу и специфическое чувство юмора мгновенно узнаваемы.
«Я готов всё потерять, всё утратить — и это с единственной целью: вспомнить лицо моего прапрадеда Грегори, чернокожего авантюриста, который считал себя скульптором. Его непоседливые творения разбежались по миру, как оголтелые цыплятоньки, а мне вот хотелось бы с дороги выпить стакан теплого кокосового молока»
Даже если Пепперштейн и правда прилагал какие-то усилия, чтобы слегка замаскировать свои рассказы под нейросетевые, всё равно в таких вещах, как «Аристократ из Аристограда», «Зеленая нога», «Синее окошко», «Любовница Карла Готта», из каждой строчки торчат его «уши». Если так можно выразиться в ответ на сказочный зачин рассказа «Коболок» об одном из самых дорогих пепперштейновскому сердцу сказочных персонажей: «Протяните мне руку свою доверчивую, ну или крыло, или лапку опушенную, что там есть у вас. И я отведу вас в темный лес и укажу вам издали на ночной домик в лесу».
Это «обращение к читателю, либо уже утратившему человеческий облик, либо собирающемуся его утратить, либо никогда и не обладавшему этим обликом, являет собой особый прием, призванный извлечь повествование из-под диктата так называемой Взрослой Культуры», — подчеркивает Пепперштейн в своем послесловии. Вообще, всегда закрадывалось подозрение, что он пишет не то чтобы для людей, а скорее для каких-то мифологических существ — грифонов, драконов и других рептилоидов. Хотя этот писатель и смотрит демонстративно мимо читателя, но все-таки как-то его себе представляет, между тем как нейросеть представить читателя в принципе не в состоянии и смотреть на него не может, потому что ей тупо нечем.
Если нужно какое-то теоретическое философское обоснование, а не только интуитивное ощущение, как отличить машинный текст от человечьего, то возможно, вот оно: в рассказах Пепперштейна читатель все-таки способен найти признаки своего существования, уловить какое-никакое свое отражение — пусть даже с внезапно отросшим перепончатым крылом или с мохнатой лапкой. В рассказах же нейросети, для которой ты точно не существуешь, разглядеть себя практически невозможно, в них видны в лучшем случае фрагменты и обрывки чьих-то распадающихся лиц и личностей, как в зеркале с облупившейся амальгамой.
