В ожидании лавров: новый роман Евгения Водолазкина
Каждая книга Евгения Водолазкина становится событием современной отечественной литературы — не стал исключением, разумеется, и новый роман именитого петербуржца. В «Оправдании Острова» писатель продолжил линию, начатую им в «Лавре», искусно сплетая исторические реалии с вымыслом. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Евгений Водолазкин
Оправдание Острова
Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2021. — 405 с.
Евгений Водолазкин, неоднократно подписывавший опционы на экранизации своих книг, но так почему-то и не нашедший общего языка с кинематографом (в отличие от театра), в «Оправдании Острова» помещает кино прямо внутрь романа. Речь о фильме, снятом по многовековой летописи «История Острова», заходит сразу же, в предисловии от издателя этой самой летописи:
«Глядя на происходящее с нами, о сущности истории задумался и весь мир. Не только нашей истории — истории вообще. Этому способствовал и недавний выход фильма «Оправдание Острова», снятого великим Жаном-Мари Леклером. То, что консультантами французского режиссера согласились выступить главные герои, многих вначале удивило, но грандиозный успех картины подтвердил, что это решение было правильным»
Однако в ожидании, пока начнется исторический блокбастер, придется запастись терпением почти до середины книги, в которой писатель продолжает традиции своего самого масштабного религиозного романа «Лавр». «Оправдание Острова» можно рассматривать как ответвление «Лавра», его «продолжение вбок» (по выражению автора), а выражаясь кинематографической терминологией, спин-офф. Если в «Лавре» речь шла о частной жизни одного праведника с задатками святого, то в гораздо более многофигурном «Оправдании Острова» фокус смещается в сторону общественно-политической жизни.
Каждая глава названа в честь очередного правителя Острова, служащего полигоном для тех или иных моделей управления (диалектика взаимодействия власти и народа — одна из главных тем романа). Обусловлены эти модели, как правило, индивидуальными особенностями очередного властителя, его субъективными вкусами, фобиями, амбициями, привычками и капризами. Бедные островитяне, как трава на ветру, колышутся вместе с генеральной линией того или иного персонажа, дорвавшегося до власти, а то и просто случайно оказавшегося у кормила.
В этой банальной истории есть единственное исключение — Парфений и Ксения, идеальная супружеская пара правителей, потомки двух ветвей княжеской династии (идущей от императора Августа), чей союз, по древнему пророчеству, должен положить конец междоусобным распрям между югом и севером Острова. Исключительная праведность не позволяет Парфению и Ксении продолжить свой род (они предпочитают чистый духовный симбиоз, не запятнанный биологической репродукцией), однако помогает преодолеть время и прожить более 300 лет. Правда, от власти на Острове их в какой-то момент отстраняют, но все равно человеколюбивая и мудрая чета продолжает оставаться нравственным камертоном, непререкаемым моральным авторитетом и главными героями летописи, которая перемежается их личными комментариями, а также становится консультантами грандиозного французского фильма.
С «Лавром» «Оправдание Острова» роднит непринужденность в управлении своего рода «машиной времени», которая легко переносит читателя вместе с героями из одной эпохи в другую, а также сплав современной лексики со средневековым бытом и наоборот («В лето пятое Великой Островной Революции Председателем Касьяном был куплен автомобиль, именуемый роллс-ройсом»). Впрочем, чисто лингвистических радостей в новой книге поменьше, поскольку, по словам самого автора, теперь его главным инструментом служит не лексика, а интонация. Та особая интонация хрониста, которую Водолазкин имел время изучить, более 30 лет работая в отделе древнерусской литературы Пушкинского Дома, и которая предполагает отсутствие индивидуального стиля, принесенного в жертву жанровым канонам.
В каком-то смысле роману присуща «островная» конструкция, особенно в первых главах. Событийные фрагменты, где что-то происходит, будто «части суши», окружены со всех сторон водой общих рассуждений о том, что такое история и каковы ее методы («человеческая история имеет начало и стремится к своему концу», «нет ничего хуже, чем остаться без истории тогда, когда только начинаешь понимать, что это такое», «история единственна и всеобща, и, даже затерянная на неведомом острове, является она ветвью общего древа», «история повествует о прошлом»).
Принадлежат эти соображения сменяющим друг друга летописцам, отличающимся лишь именами (Прокопий, Нектарий, Иларий и т.д.). Одного из их бесчисленного сонма можно разглядеть на обложке книги, где внутри инициала «О» помещена миниатюра, изображающая представителя пергаментопроизводящей фирмы, вручающего монаху-летописцу свою продукцию вместе с топором для разрезания свитка.
Во второй половине роман прибавляет динамичности сразу по нескольким фронтам. Парфений и Ксения, пережившие ссылку в коммунальную квартиру с тараканами, отправляются в Париж консультировать автора исторического байопика о них самих, а на Острове к власти приходит узурпатор и начинается строительство светлого будущего. Это влечет за собой расцвет исторической науки: теперь вместо того, чтобы «запечатлевать события», она занимается выстраиванием «причинно-следственных цепочек», обязанных с неизбежностью привести к искомому результату. Это отчасти превращает историю в литературу: «...каждый исследователь выстраивал свою цепочку, где одни выдуманные события рождали другие и несуществующие причины вели к подобным же следствиям».
В жизни пошедшего по рукам Острова происходят абсурдные и карнавальные вещи, которыми нередко сопровождаются великие социальные потрясения. Кого-то из руководства съедает крокодил, кому-то воздвигаются нелепые памятники, и столь же дикими фресками расписывают Храм Светлого Будущего, диктатор принимает смерть от своего «роллс-ройса», как когда-то вещий Олег — от коня... Манера повествования при этом сохраняет прежнюю невозмутимость, тот же интонационный «почерк» средневековых хронистов, которым уверенно владеет опытный филолог-медиевист Водолазкин.
Гораздо интереснее, где и когда он успел так хорошо изучить повадки и методы кинематографистов. Ведь сам он пока не ощутил на себе, каково писателю, когда режиссер бестрепетной рукой таксидермиста поплотней утрамбовывает попкорн, набивая еще теплую шкурку, оставшуюся от выпотрошенного литературного источника. Способ кинематографического мышления, всё упрощающего и опошляющего в угоду наглядности, отражен и в последней фразе романа «Это понятно любому зрителю» (читай: «И дураку ясно»), и в выразительных сценках бэкстейджа:
«Выход из Дворца снимается в четырех дублях. Четырежды мальчик рисует на стене, которая всякий раз оказывается чистой, четырежды рассеянно проходит по площади и трогает лошадиную узду. Котенок играет испуг, а лошадь облизывает его с прежней задумчивостью. Телега трогается с места, встречая на пути трижды оживший орех. Время от времени режиссер бросает на Парфения короткие взгляды:
— Бесконечное повторение жизни. Вы не чувствуете себя Фениксом?
Парфений улыбается:
— Скорее — шарманкой»
Несомненно, исторический процесс похож на киносъемочный, в том смысле, что состоит из многократного повторения одних и тех же «дублей». Незначительные вариации не могут скрыть тот факт, что разные правители и народы то и дело наступают на одни и те же грабли. Принципиального различия между русскими граблями и европейскими нет. Конечно, в летописях Острова трудно не опознать такие подробности советской истории, как, например, коллективизация и сталинские лагеря.
Тем не менее, презентуя новый роман, Водолазкин подчеркнул, что Остров — это «не Россия и не Византия, это всё вместе, модель общеевропейской истории». Такой же общеевропейской является эмоциональная доминанта романа — историографический «пассеизм» автора, ностальгическая вера, что когда-то история записывалась по-честному, а не так, как выгодно тому, кто в данный момент на коне, и транслировала не своекорыстный ангажированный «взгляд сбоку», а беспристрастную божественную панораму сверху.
