Мутер, Бронфман и Харрелл как единый инструмент
В рамках фестиваля «Черешневый лес» в Москве выступило выдающееся артистическое трио — скрипачка Анне-Софи Мутер, пианист Ефим Бронфман и виолончелист Линн Харрелл.
О каждом участнике этого творческого союза можно писать монографию.
Мутер — первая леди мировой скрипичной музыки — в этом году отмечает 40-летний юбилей творческой деятельности. На концертную эстраду она вышла тринадцатилетним подростком с благословения Герберта фон Караяна.
Бронфман — непревзойденный интерпретатор фортепианной и ансамблевой музыки Шостаковича, Бартока и других именитых авторов XX века.
Харрелл в прошлом году судивший конкурс Чайковского, свой первый сольный концерт сыграл в 1971 году и с тех пор входит в негласный элитный клуб лучших виолончелистов мира.
Когда музыканты такого класса собираются для совместного музицирования, публика радуется, импресарио подсчитывают прибыль, а вот музыка часто терпит убытки — солисты, привыкшие безраздельно царить на сцене, не всегда находят общий язык с ансамблем.
Но это, к счастью, не про недавних московских гостей — они-то как раз откликались на малейшие импульсы друг друга и звучали как единый многоголосный инструмент. Исполнялись известные сочинения, но, казалось, что музыка рождается здесь и сейчас. Таков уникальный результат взаимопонимания.
В первом отделении прозвучал шедевр венской классики — бетховенское Трио №7 для фортепиано, скрипки и виолончели B-dur Op.97. Композитор посвятил его своему патрону, эрцгерцогу Рудольфу Австрийскому, любившего масштаб не только в государственных делах, но и в камерной музыке.
С главной задачей — собрать воедино части безразмерного цикла — трио с честью справилось: играючи прошло через темповые искушения Allegro moderato, порезвилось в жанровом раздолье Scherzo: Allegro, насладилось кантиленой в Andante cantabile и завершило музыкальный вояж не по-бетховенски изящным Allegro moderato. Presto.
Второй раздел вечера был отдан не менее грандиозному трио «Памяти великого артиста», ля минор, соч. 50. Чайковский написал его в память друга и соратника Николая Рубинштейна и в качестве эксперимента выбрал состав, который, по его собственным словам, «претил уху». Чем не нравилось Петру Ильичу сочетание скрипки, виолончели и фортепиано, можно только догадываться, но если бы композитор услышал Мутер— Бронфмана—Харрелла, то, скорее всего, поменял бы мнение на противоположное.
Свое душевное состояние в момент работы над Трио Чайковский описал в послании Надежде фон Мекк: «В голове темно, — да иначе и быть не может ввиду таких неразрешимых для слабого ума вопросов, как смерть, цель и смысл жизни, бесконечность или конечность ее, — но зато в душу мою все больше и больше проникает свет веры...»
В этом, собственно, состоит концепция произведения, и музыканты так или иначе решают для себя вопрос акцента — сделать ли его на непоправимой трагедии смерти или перенести на блаженство вечной жизни. Трио выбрало первый вариант, последовательно проведя величественную драматургию («Это симфония, налаженная для трио», — пояснял Чайковский) от покоя начальной колыбельной к трагической ламентации финала и виолончельному «схождению в бездну» в коде.
Написав Трио памяти Рубинштейна, Чайковский положил начало традиции русских музыкальных надгробий. Неистовое скерцо из Второго трио Дмитрия Шостаковича (памяти Ивана Соллертинского) музыканты сыграли на бис.
Потрясенное молчание публики, а вслед за тем стоячая овация и крики «Браво!» стали им наградой. Единственное, о чем можно пожалеть, вспоминая это ярчайшее майское впечатление, — выбор зала. Оснащенность КЗЧ им. Чайковского современными акустическими панелями не отменяет его изначально неконцертного происхождения. Оркестр там звучит, а нюансы камерной музыки пропадают. Большой зал консерватории был бы для музыкантов идеальным местом.
