Польский министр обороны А. Мацеревич снова вернулся (впрочем, польский правящий класс эту тему особенно и не оставлял) к сюжету смоленской авиационной катастрофы 2010 года, когда при посадке на полузаброшенный аэродром разбился польский президентский лайнер с сотней сановников Речи Посполитой на борту.
Собственно, будь это не борт № 1 Республики Польской, а рядовой туристический чартер, конспирологические разговоры о падении машины давным-давно заглохли бы. Скверная погода, неприспособленность аэродрома для посадки в сколь-нибудь сложных условиях, игнорирование предупреждений диспетчеров, рекомендовавших выбрать для посадки другой аэродром, вмешательство в действия экипажа, причем в критический момент снижения и посадки, пьяных пассажиров — всё было бы слишком ясно, не упасть такой летучий кабак мог бы разве что чудом. Но поскольку чуда не случилось с президентским самолетом, теперь разговоры о злодейском заговоре будут вестись вечно, ибо президенты со свитой просто так, от пустого гонора не разбиваются. Это же не какие-нибудь хлопы.
Министр сообщил, что «после Смоленска Польша стала первой жертвой терроризма в современном мире». Террористическое покушение — в отличие от небрежности, халатности, трагической ошибки — предполагает сознательную злую волю, причем из речей Мацеревича явствует, что эту злую волю явила российская сторона. Версии, согласно которым офицеры польских ВВС, управлявшие самолетом, были праведными шахидами или крушение было следствием преступного вмешательства третьей стороны (например, тогдашнего польского премьера Туска), военный министр пока не рассматривает.
Однако будучи одернутым — ведь обвинение другой державы в преднамеренном уничтожении высших руководителей Польши равнозначно обвинению в акте войны против Польши, а за свои слова надо отвечать, — Мацеревич несколько переменил тон и стал толковать понятия терроризма и войны в расширенном смысле. Он объяснил, что после крушения самолета Польша «столкнулась с волной дезинформации, с разделением общественного мнения, что является элементом гибридной войны». А это «тоже форма террористической деятельности».
Вообще говоря, в российских СМИ и социальных сетях ежедневно вываливается несколько мегатонн дезинформации, а разделение общественного мнения предстает в самой острой — острее некуда — форме. Причем началось это задолго до всякого «Крым наш». Получается, что Россия уже много лет является — причем сегодня и ежедневно — объектом террористической деятельности, а равно и театром гибридной войны. Ведь при таком понимании войны и терроризма причинение смерти военнослужащим и мирному населению необязательно — достаточно отравлять их умы и сердца ложью, страхом, тревогой и вносить разделение в души, чтобы брат пособачился с братом. А в этом смысле у нас уже много лет всё в порядке.
Мацеревич, конечно, не Спиноза — да военный министр и не обязан быть мужем, искусным в риторике и диалектике, целью его амбиции является точная пригонка амуниции, то есть совсем другая задача. К тому же злоупотребление крайне расширительно толкуемым термином «гибридная война», — это общее поветрие нашего времени.
При том, что, казалось бы, и военное дело, и дипломатия требуют четкости в понятиях и терминах — представим себе приказ по войскам или дипломатическую ноту, составленные с полным смешением понятий, сколь эти приказ или нота будут вразумительны? — придворная наука политология властно в них вторгается, побуждая генералов и дипломатов также говорить на птичьем языке. Что вряд ли полезно.
Обозрение языковых ситуаций, при которых ныне говорят «гибридная война», заставляет дать следующее определение этому понятию. Гибридная война — это любой реальный или предполагаемый акт недружелюбия, совершенный в отношении государства, с которым говорящий себя ассоциирует. Он может быть насильственным, может быть вербальным, может быть вообще символическим (неприличный рисунок на заборе). Он может быть за подписью, но может быть и анонимным. Симметричность при оценке того, является ли данный акт гибридно-военным, не требуется. Если у меня угнали коров и жен, это, несомненно, гибридная война. Если я угнал коров и жен, это мой вклад в борьбу за всеобщее процветание и свободу.
При этом непонятно, как оценивать различные акты недружелюбия, которыми государства и народы обменивались в прошлом, то есть со времен Ромула и Рема. Самих таких актов более чем хватало, история в большой своей части из них и состоит, но взаимоотношения французской и английской короны в XIV–XV веках никто гибридной войной не называет, хотя почему бы и нет?
Вероятно, дело в том, что в прошлом само понятие войны не было табуировано. Государи объявляли друг другу войну, и это было в порядке вещей. Равно как в порядке вещей со временем стало известное соблюдение законов и обычаев войны, отличающих ее от простой драки пьяных мастеровых.
Но с 1945 года вступило в силу табу. Войны более не объявляются, что, однако, не означает, что они более и не ведутся. Ведутся и еще как, но без общепризнанных правил. Ограничения на враждебные действия в отношении другой державы носят чисто ситуативный характер. Говоря современным языком, действует боязнь обратки. Что, с одной стороны, умеряет страсть к чисто насильственным действиям (ведь если, например, русский Иван в конце концов подымется и начнет ломить, мало никому не покажется), с другой стороны, изощряет склонность к пакостям параллельного характера, не составляющими, однако, casus belli. Вот эта совокупность пакостей и называется гибридной войной. То есть фактическим отсутствием мира при одновременном отсутствии регулярной войны. Серая зона «ни войны, ни мира».
Можно называть это гибридной войной, можно — нормальным (то есть стабильным, с которым ничего не поделаешь) состоянием человеческого сообщества на сегодня и, скорее всего, на много десятилетий вперед. В отличие от старых регулярных войн, которые кончались миром, нынешнее межеумочное состояние миром кончаться вовсе не обязано.
В этом действительно заключается новизна гибридной войны.
