«Политика мультикультурализма провалилась». Новогодние события на Кёльнском вокзале позволили вновь произнести эту фразу, которая, кстати, так часто звучала в связи с парижской трагедией в начале ноября 2015 года. Впрочем, в последние годы на эту тему говорят постоянно. Тем не менее вот в чем вопрос: стоит ли говорить о мультикультурализме в Европе не как о стихийно сложившемся явлении, а именно как о разновидности политики?
Вот, например, государственный деятель желает, чтобы «люди свободно говорили: «Да, я мусульманин (или индус, или христианин), но я также и лондонец, и берлинец». Думаю, многие посчитают эти слова декларацией мультикультурализма. А на самом деле это цитата из речи британского премьера Дэвида Кэмерона на Мюнхенской конференции 2011 года, где он говорил как раз о провале мультикультурализма. Но, как видим, для него это слово означает не сохранение разных культурных идентичностей в одной стране, а лишь их отчуждение друг от друга.
Но что такое европейская политика мультикультурализма, не проясняют и немалые по объёму статьи «мультикультурализм» в английских, немецких, французских и русских источниках. О самой политике в этих статьях ничего нет, а есть лишь критика мультикультурализма как явления. Кстати, в нашумевшей книге Тило Саррацина «Германия. Самоликвидация» на 400 страницах слово «мультикультурализм» и производные от него встречается лишь 6 раз. Разумеется, в негативном смысле, но ни разу в качестве определения политики ФРГ.
Чтобы разобраться с содержанием этого понятия, стоит рассуждать от противного. Ведь с распространенной точки зрения мультикультурализм — это противоположность ассимиляции. Следовательно, можно предполагать, что в какой-то момент в Европе отказались от политики ассимиляции.
Но самый главный инструмент ассимиляции — язык. Прежде всего язык школьного образования. Потоки мигрантов в этой сфере ничего не изменили. В Германии нет турецких школ, во Франции — арабских и т.д. Для сравнения, в американском «плавильном котле» в ХIХ — начале ХХ века были широко распространены немецкие школы, что не помешало ассимиляции немцев.
При этом среднее образование в европейских странах обязательно, и во многих из них жестко следят за посещением детьми школы. В Германии родителям прогульщиков грозит штраф за «нарушение общественного порядка», а в отдельных землях — даже несколько месяцев лишения свободы.
Этнически-религиозные особенности проявляются лишь в освобождении детей от отдельных предметов, прежде всего девочек из мусульманских семей от уроков физкультуры.
Естественно, язык титульных наций господствует в отношениях граждан с государством. А если, например, алжирец открывает магазинчик в преимущественно арабском пригороде Парижа и общается с покупателями на арабском, то подобным образом реализуется священное для капитализма право предпринимательства.
Аналогичным образом это право реализует и турок, который издает в Германии газету на турецком — без государственной помощи, но лишь без государственного запрета на это право. Ведь это соответствует давним демократическим традициям свободы СМИ. Никто же не мешал русским эмигрантам в 1920-е в том же Берлине выпускать 20-тысячным тиражом газету «Руль», где дебютировал в литературе Владимир Набоков, который затем признал, что за 17 лет жизни в Германии не сошелся ни с одним немцем.
Разумеется, сейчас время не газет, а электронных СМИ. Но для турок в ФРГ работает германское турецкоязычное радио «Метрополь». Не везде законодательство о телевидении и радиовещании столь либерально, но всюду мигранты могут ощущать свою связь с родиной благодаря спутниковым антеннам и интернету. Никто не призывает срезать спутниковые тарелки, как, например, делает на Украине лидер Радикальной партии Олег Ляшко, которого беспокоят, конечно, не турецкие и арабские, а российские каналы.
В такой ситуации у мигрантов зачастую нет стимулов перенять культуру страны пребывания. Впрочем, что имеют в виду, когда говорят о культуре? Вот Отар Иоселиани когда-то жаловался в интервью «Независимой газете», что ему за 15 лет пребывания во Франции не с кем было о Мопассане поговорить. А ведь он явно не в арабском пригороде живет.
Но о том, что нынешние европейцы не знают культуру и историю своих стран (то есть Гёте, Мопассана и иже с ними), написано уже много. Поэтому все разговоры о мигрантах, не усваивающих культуру стран пребывания, надо относить вовсе не к их литературным или музыкальным вкусам. «Культура» — это неудачный политкорректный эвфемизм. Ибо беспокоят-то не эти вкусы, а то, что мигранты предпочитают в быту общаться со своими соплеменниками, тем более вступать в брак в своей среде и селиться поближе друг к другу. А всех, не принадлежащих к своей этнической или религиозной группе, воспринимают как чужих, что благоприятно для феномена этнической преступности.
Но все эти процессы происходят сами собою, а не в результате направленной политики мультикультурализма. Под мультикультурализмом часто понимают призывы не вмешиваться в жизнь диаспор, но в данном случае в основе этих утверждений не новомодная политкорректность, а издавна существующая европейская ценность невмешательства государства в частную жизнь. Благодаря этим европейским ценностям мигрантские кварталы воспроизводят свои традиции.
Критики утверждают, что мультикультурализм — это навязывание обществу поведения, неприемлемого с точки зрения традиционной для страны системы ценностей, как то делается, скажем, в «Основах государственной культурной политики», подготовленных Министерством культуры. От традиционных ценностей европейских народов равно далеки и однополые браки, и многоженство. Но при помощи государственной машины первые утверждаются в европейском обществе как новая норма, второе же может существовать среди мигрантов исключительно де-факто, а не де-юре, несмотря на вековую традицию в своих государствах.
Однако если арабские и турецкие дети в Европе не могут учиться в школе на родном языке, а взрослые мужчины лишены прав на особенную семейную жизнь, какие имеют европейские гомосексуалы, то можно ли говорить, что страны ЕС проводят политику мультикультурализма? Скорее нужно приписывать такую политику Российской империи или современному Израилю, допускавшим шариат (а Россия — и адат) в правовых отношениях своих мусульманских подданных. В Европе же — закон один для всех.
Поэтому на самом деле корректно говорить о мультикультурализме не как о политике, а как о состоянии, в котором пребывают европейские государства, на протяжении короткого исторического времени превратившиеся из однородных в, как принято говорить, культурно-мозаичные. Хотя правильнее говорить о нравственной мозаичности. Она-то создает то деление на своих и чужих. Правда, эта мозаичность сохраняется и развивается на фоне отсутствия мер со стороны власти против этого процесса, а также речей отдельных политиков, которые саму проблему отрицают. Поэтому в известном смысле можно говорить даже о политике мультикультурализма, но только как о бездействии, а не о действии.
Что можно было бы сделать на политическом уровне? Насколько одними законами можно делать то, что в прошлые века называлось «исправлением нравов»? Можно запретить хиджаб, как сделали во Франции, но не надо думать, что это всерьез изменит сознание мусульман в желаемую французами сторону. Можно, как в Великобритании, организовывать для подростков несколько недель в году национальной гражданской службы — что-то вроде советских лагерей труда и отдыха для старшеклассников. Но можно ли видеть в этой практике панацею? Впрочем, такая служба в Англии не обязательная, а добровольная. Да и будь она обязательной и распространенной по всему ЕС, все равно нельзя заставить любить друг друга решением парламента.
В лучшем случае можно соединить представителей разных общин в коллективе, поставив им одну задачу, рассчитывая, что совместная работа будет ломать преграды в общении. Но ведь такое перемешивание все время происходит в школах, на предприятиях, в спортклубах и без особого результата.
Все эти действия могли бы иметь успех, если бы темпы миграции были меньше, а рождаемость у коренных европейцев и представителей других общин была одинаковой. Правда, порой кажется, что здесь-то административные меры могут помочь. Но это иллюзия.
Например, в ФРГ в 1975 году социал-демократическое правительство запретило иностранцам селиться в районах, где количество иностранцев превышает 12% от всего населения. Однако тогда эта мера не сработала, несмотря на пресловутую любовь немцев к порядку. А сейчас аналогичные решения, даже при их строгом выполнении, не изменят ситуацию с этническими анклавами в европейских городах. Ведь 40 лет назад в Германии понятия «мигрант» и «иностранец» были тождественны, а сейчас многие жители этих анклавов уже являются немецкими гражданами. Также и в других странах. А государство, претендующее на демократический статус, не может лишать часть своих граждан в праве выбора места жительства.
Точно так же нельзя решить и проблему наплыва иммигрантов. Ни одно из государств Европы официально не поощряет иммиграцию, как делали США, Аргентина и ряд других заокеанских стран в прошлые века. Тем не менее количество переселенцев в ЕС прежде всего из мусульманских стран быстро росло и до нынешнего миграционного кризиса. Именно эта миграция и вызывает основное беспокойство.
Однако может ли Европа пойти на то, чтобы полностью закрыть въезд к себе жителей этих государств или как-то особо его ограничить? Ведь европейские государства арабского Средиземноморья, в отличие от большинства стран остального мира, либо имеют соглашения об ассоциации с ЕС, либо являются официальными кандидатами на заключение такого соглашения. Причем речь идет об углубленной ассоциации в форме Средиземноморского союза. В этих договорах не говорится об облегчении миграции, но понятно, что невозможно сочетать экономическую интеграцию с государством и прямую дискриминацию его граждан.
Во всяком случае, о таком железном занавесе для мусульманского мира никто публично не говорит. Обсуждаются менее масштабные меры, в частности те, о которых писал Тило Саррацин: ограничение мигрантов в социальных пособиях, зависимость между получением пособий и общественным работами, особая поддержка рождаемости среди состоятельных и образованных слоев (а это преимущественно коренные европейцы) и т.п.
Однако потенциал подобных действий ограничен. Благодаря существующему до сих пор притоку мигрантов и демографическим тенденциям, в Европе, видимо, уже накопилась критическая масса населения, которая позволит культурной мозаичности укореняться и дальше. Причем значительная часть неевропейских жителей Европы — это, с точки зрения права, уже европейские граждане, а не иностранцы.
Что касается, собственно, мигрантов, то многие корректные ограничительные меры не срабатывали и раньше. Например, в ФРГ в 1983 году принимался закон, по которому безработным гастарбайтерам давали 10 500 немецких марок (что значило 4100 долларов по тогдашнему курсу и более 12 тысяч долларов по нынешней покупательной способности американской валюты) для возврата в страну происхождения. Но только 13 000 турецких граждан из полутора миллионов воспользовались такой возможностью.
Относительно некорректных мер типа распространения за теракты коллективной ответственности на религиозные или этнические группы, к которым принадлежат террористы, или запрета на постройку мечетей, то это выглядит абсолютно нереально. Но не потому, что европейцы абсолютно демократичны, а потому, что отойти от традиционного понимания прав человека помешает мощное мигрантское лобби.
Конечно, европейцы рассуждают о том, какие решения относительно миграции им принять. Но объективно слова деятелей о том, что политика мультикультурализма провалилась, не выглядят признаком каких-либо скорых решений. Употребление эффектной фразы — это сигнал в сторону озабоченной части общества: дескать, власть думает о ваших тревогах. Но поскольку фраза эта не только эффектна, но и размыта, за ее использованием в таком контексте не стоит ничего кроме «заигрываний». То есть эти слова — как правило, лишь дымовая завеса, скрывающая перспективу дальнейшего бездействия. Значит, проблемы укореняются.
Но стоит ли русским людям грустить от этого? Если два года назад немецкая пресса писала о том, как Меркель и европейцы не жалуют Россию, теперь она задается вопросами, что делать с мигрантами. Явный прогресс.
