Идея децентрализации Москвы родилась в незапамятные годы — еще «при Медведеве». На какое-то время о ней забыли, но неожиданно выяснилось, что она перешла в фазу осуществления.
Предыстория этого перехода вкратце такова. Как бывает с большинством реформаторских идей, при рождении идея децентрализации была радикальнее, но потом пообтерлась, приобрела респектабельность, стала напоминать клерка с животиком.
Изначально планировалось, что политический центр Москвы переедет в поселок «Коммунарка». Ради этого к поселку даже собирались протянуть ветку метро. Конспирологи судачили, что ради этого должны были отдать под гражданские нужды отдаленную ветку легендарного «Метро-2».
Потом что-то поменялось: то ли «Метро-2» оставили в прежнем качестве, то ли посчитали, что «Коммунарка» — это уж слишком. А может, догадались, что удаление парламентских сооружений за пределы города будет воспринято как невольное указание на ту роль, которую в российской политсистеме играет сам институт парламентаризма. Короче говоря, парламент было решено не высылать в отдаленные места Замкадья, а оставить в городской черте.
Новым местом его размещения стала Мневниковская пойма, находящаяся посередине между Серебряным Бором и Крылатским. В самой пойме размещалась промзона, демонтаж которой невольно символизирует выкорчевывание советского индустриализма и замену его на политарное общество образца XXI века.
Окружение будущей цитадели российского парламентаризма также невольно подсказывает, что институты новейшего политаризма представляют собой промежуточное звено между институтами европейской курортной демократии и институтами номенклатурного распределительного общества. Первые институты олицетворяются VIP-дачами в Бору, вторые — «Крылатскими холмами», спальным районом для нескольких поколений бюрократии.
Выбор места вызывает недоумение. Почему Мневники, когда около Кремля пустырь, оставшийся там, где раньше находилась гостиница «Россия»? Чем не «парламентский центр» предполагавшаяся там, но так и не достроенная восьмая высотка?
Еще большее недоумение связано с планами разрушения существующих зданий Государственной думы (бывшее здание Госплана СССР) и Совета Федерации. Вместо первого здания собираются возвести отель или торговый центр, вместо второго — жилой комплекс премиум-класса с видами на Кремль. Вряд ли можно сомневаться в инвестиционной привлекательности этих разрушений, но несомненен вред, который они могут нанести представлениям о прочности российской государственности.
Далеко не только у обывателя, отождествляющего политику с телерепортажем, но фактически у любого гражданина восприятие стабильности государства и его институтов связано с архитектурой. Архитектура не только «материализует» государство, не только показывает, что оно есть «на самом деле». Помимо этого, архитектура превращает государство в произведение искусства. Демонтаж зданий, ассоциирующихся с государственной властью, происходит только при падении политического режима, да и то не всегда (здание Рейхстага в Берлине, например, как было, так и осталось). При всех прочих раскладах такой демонтаж — нонсенс.
После заката Советского Союза долгое время казалось, что отношение к государству как к произведению искусства является данью тоталитарной эстетике. Однако, соглашаясь с этим тезисом, нужно признать оплотом тоталитаризма все без исключения страны Запада, где парламентские сооружения являются метафорами демократии, сосредотачивают в себе атрибуты ее национального стиля.
Вновь увлеченное в последние годы избавлением от тлетворного влияния западных стран российское общество по всем официальным документам по-прежнему является демократическим. При этом путь нашего общества в демократию пролегает через опыт расстрела парламента в 1993 году. Тогда пострадали не только люди. В результате обстрела почернело само здание Белого дома, казавшееся белым еще и в силу той роли, которую оно сыграло в истории 70-летней «красной России».
Спустя два десятилетия мы сталкиваемся с проблемой демонтажа здания, в которое парламент переехал после событий «черного октября». Скажем прямо, странная судьба парламентских зданий имеет отношение совсем не только к охране архитектурного наследия. Есть повод потревожиться за всю политическую систему.
Представим себе, что в Лондоне под предлогом джентрификации района с видом на Вестминстер сломали бы здание парламента? Или в Вашингтоне ради обновления архитектурного стиля округа Колумбия сравняли бы с землей Капитолий? Исчезновение с карты Москвы зданий бывшего Госплана и нынешнего Совета Федерации вполне равносильно двум этим невероятным событиям.
Однако почему-то на защиту парламентаризма никто не поднимается: некому создавать общественные движения, проводить кампании в соцсетях, организовывать публикации в прессе. Даже одиночные пикеты, и те проводить некому.
Вместо этого почтенная публика увлечена обсуждением проекта нового парламентского центра в Мневниках и выясняет, чем Ревзин отличается от Ресина и почему проект Посохина, который она считает самым худшим, избран самым лучшим и будет реализован.
Поскольку почтенной публике нет оснований не доверять, трудно усомниться в том, что никакого парламентаризма она не хочет, а хочет очередной раз возмущаться Посохиным, как до этого десятилетия возмущалась его отцом, параллельно обживая отстроенные по плану последнего пространства Нового Арбата.
Возникает идеальное разделение труда: Посохины строят (плохо или хорошо — выносим за скобки), почтенная публика возмущается и воспроизводит себя в возведенных сооружениях. Новое поколение почтенной публики, зачатое и вскормленное в посохинских пространствах, достигает возраста, когда уже можно возмущаться, а будущее вновь и вновь закатывается в бетон.
Это разделение труда имеет отношение не только к градостроительству и архитектуре. Оно вообще заменяет у нас парламентаризм.
Сооружения являются как бы видимой стороной социальных институтов. Можно даже сказать, что сооружение — это фасад института. Соответственно, архитектурная критика содержит в себе нечто большее, чем эстетический анализ. Она дает шанс на институциональное обновление. То, чего не видят, легко признают несуществующим, поэтому изменение внешнего контура затрагивают устройство мира.
Однако у нас не только архитектурная, но и вообще любая критика ставит своей целью создание алиби для критикующего. «Делайте всё, что хотите, всё равно у вас будет плохо, только я к этому иметь отношения не хочу». При этом именно нежелание иметь отношение к критикуемому порождает эффект застоя. Возникает идеальная среда для того, чтобы династии критиков десятилетиями трогательно соседствовали с династиями ненавидимых специалистов по бетонированию будущего, без какого бы то ни было ущерба для династической эволюции.
Например, с тем же Ревзиным трудно не согласиться по поводу того, что здание Фундаментальной библиотеки МГУ на Ломоносовском проспекте — гуманитарная катастрофа. Амбар в камне. Однако авторитет «самого гражданственного» критика архитектуры мог бы позволить ему не только возмущаться уроном, нанесенным облику города. Вместе с архитекторами антипосохинского типа можно давно было пролоббировать целый веер предложений по бюджетной перестройке университетского сооружения.
Что касается отношения к Посохину и вообще брежневизму в архитектуре, то тут вопрос особый. Проводят аналогию: как народ имеет то правительство, которое заслуживает, так и здания парламентов соответствуют уровню парламентаризма. Однако аналогии ничего не объясняют: как узнать, например, действительно ли народ заслуживает своё правительство, если не знать, какой именно механизм делегирования приводится в действие?
То же самое и с аналогией между парламентскими сооружениями и самими парламентами. Как мы выяснили, критика устроена таким образом, чтобы критик освобождал себя от всякой связи с критикуемым объектом. Попутно от всяких связей освобождается и сам объект. Из способа обнаружить, как зависят друг от друга сооружения и институты, аналогия превращается в коллекционирование произвольных соответствий. Коли так, то от вопроса о соответствии архитектурных сооружений уровню парламентаризма вообще стоит отказаться. Мол, нарядному парламентаризму — нарядный парламент.
Самое смешное, что архитекторы посохинского извода тоже хотят сделать нарядно. И делают это так, что сомневаешься уже в том, бывает ли вообще хорошей архитектура учреждений власти. Как бы то ни было, эта архитектура всегда возникает в результате стилистического самоутверждения. Нечто приземистое, пузатое или громоздкое отсылает к прочности конструкции власти. К устоям и основам. С этой точки зрения творение Посохина-младшего идеально. К тому же в нем есть что-то очень евразийское. Немного от ассирийского зиккурата, что-то от шатра Батыя, что-то от наполовину осуществленного проекта социалистической Европы.
При этом эстетическая вторичность не вызывает диссонанса. Честно говоря, здание британского парламента, которое часто приводят в пример, — это по меркам своего времени тоже настоящая новодельщина — псевдоготика, хохлома. Или здание американского конгресса, Капитолий. Почему-то не вспоминают, что это один из многих малоубедительных клонов собора святого Петра. (Наш Казанский собор в тысячу раз удачнее.)
Оба названных сооружения — совершенно лужковские по духу, хотя и были построены задолго до рождения бывшего московского градоначальника. Но никто их не стесняется, совсем наоборот. А всё почему? Да потому, что англосаксы не стесняются самодовольства. Оно им заменяет хороший вкус.
Брежневизм и наследующий его лужков-стиль в архитектуре — это то же самое самодовольство и есть. Искать в нем эстетических откровений не стоит, но и стесняться — незачем. Впрочем, не самодовольством единым: есть еще сердце и вкус. Сердце говорит: парк, задуманный для Зарядья, нужно отправить в Мневники, а парламентский ансамбль вернуть из ссылки. В Зарядье — его законное место.
При этом вкус подсказывает: выбирать надо проект Михаила Филиппова.
Филиппов развивает в утопическом ключе отечественный классицизм. При этом у него получается соединить классицистские формы с шатровой архитектурой. Фактически перед нами задуманная в камне национальная идея: олицетворение единства Московского царства и русской античности.
