Погожим утром 10 марта 2015 года интернет-сети принесли новость о том, что ушел в отставку Сергей Александрович Капков.
Новость была ожидаемой — третьего дня подруга Сергея Александровича Ксения Анатольевна уже рассказала всем вокруг: «Уходит». Сам Сергей Александрович, как передавали, тоже любил обмолвиться в разговорах: «Нельзя оставаться, нужно уходить».
Причина такой необходимости обрисовывалась вполне четко: всем хорошим людям нужно впасть в социальный анабиоз и проснуться уже в другой России — в году этак 2018-м. Друзья Сергея Александровича комментировали это словами о том, какой Сергей Александрович честный и кристальный, почти как Юродивый из оперы «Борис Годунов».
Бюрократические временщики любое время опознают как непростое и поворотное. Но видят они свою задачу они не только в том, чтобы пересидеть, перетерпеть, пережить это время, а в том, чтобы, пока не наступили лучшие времена, компенсировать текущее несовершенство мира в извлечении прибылей из своего статуса.
Сергей Александрович Капков ничем от других чиновных бояр не отличается. Кроме, пожалуй, одного — у большинства бояр статусная рента теневая и подчинена исключительно материальным выгодам. Капков не такой. Если он в чем-то и реформатор, так совсем не в области обустройства городских сред. Он реформатор статусной ренты. И это уже информация не только для друзей Сергея Александровича, но вообще для всех, кто интересуется местной организацией общественной жизни.
Не являясь бессребреником (иначе бы его просто не поняли), Капков сделал основной темой рентоизвлечения не материальные, а символические прибыли. Это был тот случай, когда имидж стал всем, а деньги без имиджа — ничем. Речь идет не о каком-то там «выходе из тени», и уж тем более не о том, что статусная рента благорастворилась в воздухе. Рента, напротив, только умножилась. Однако теперь она превратилась в механизм публичности. Капков ввел в оборот статусной ренты универсальные ценности не из области абстрактных идей, а из области благ, готовых к потреблению.
Не нужно рассуждать о разумном, добром и вечном, лучше пройтись по Парку имени Горького.
Парк Горького стал первым проектом, после которого Капков стал любимцем просвещённой общественности. Там разумное, доброе и вечное из лозунга, написанного исключительно буквами, превратились в лозунг, написанный не только буквами, но цветами и павильонами, кустарниками и беседками, водоемами и велодорожками.
Последние заслуживают отдельных слов — культурное значение велодорожки в Москве времен Капкова сопоставимо с культурным значением метро в Москве времен Кагановича. Если с постройкой метро быть москвичом означало пользоваться услугами метро, то сегодня москвич — это тот, кто перемещается по городу на велосипеде.
Велосипеды были в Москве и раньше (метроэпоха только еще началась, а доцент Мурашова из фильма «Сердца четырех» разъезжала по городу на двухколесном средстве передвижения с высокой рамой), однако они были скорее атрибутами загородного, а не городского образа жизни.
В довоенной Москве велосипед смотрелся более чем органично. Большинство современных районов напоминали пригороды и по своему укладу больше напоминали дачные поселки, чем город. Существует даже гипотеза о том, что московские районы организованы по принципу городских поселений. Так это или не так, речь идет об особенностях структуры города, а не о его культуре. Велодорожка олицетворяет желание Москвы превратить свою структуру в культуру и показать тем самым, что ничто дачное ей по-прежнему не чуждо.
Но, как это всегда бывает в жизни, чем больше желание, тем слабее результат. Отсутствие результата требует компенсации, и эта компенсация незамедлительно вступает в действие. Функция велодорожек в том, чтобы служить знаками дорожной разметки, как бы указывающими всем нам, что Москва — это главная территория Европейской России, зона добровольной колонизации.
В отличие от метро велодорожка не внесла никакого вклада в городскую инфраструктуру. Это были просто полоски гудрона, сужающие и без того тесные зоны для гуляний горожан.
Зеленые покрытия для велосипедов имели только символическое значение, свидетельством попытки преобразоваться из «большой деревни» в коалицию «малых деревень» по образцу компактных городов из условной «Средней Европы». При этом Москва, как была, так и осталась городом для лубочной великорусской «быстрой езды», а не для пеших прогулок.
Скажу больше: возможно, что массовые променады на Болотной площади в декабре 2011 года являются не столько проявлениями гражданского протеста, сколько реакцией на то, что Москва оставляет всё меньше возможностей для гражданина-пешехода. (Хотя любая форма выбора в демократических обществах — это в первую очередь «голосование ногами»). Пеший гражданин и есть горожанин, он городскую землю под собой чует. Однако Капков никак не повысил его роль, скорее наоборот.
Приглашение Сергея Александровича поработать заместителем мэра Собянина по культуре привело к тому, что московское пространство стало реорганизовываться по образцу города-парка, а главный городской парк имени Горького вышел из берегов. «Город-парк» и «город-сад» не просто поэтические образы, а особые градостроительные модели, восходящие к вертикальному озеленению времен царицы Семирамиды.
Как и в случае с Семирамидой, ландшафтный дизайн под руководством Капкова был призван доказать, что город — наиболее рискованная зона земледелия. Отсюда ставка на отношение к растениям как к многосоттонному посадочному материалу с ограниченным сроком годности. Попросту говоря, в городе Капкова растения приобрели функции живой изгороди — и даже «живого щита», — которая не имеет никаких шансов на укоренение. Миллионы растений высаживались в землю, чтобы спустя некоторое время оказаться замененными другими растениями. При этом на городских улицах их высаживали не в землю, а в специальные емкости.
Речь идет о чем-то большем, нежели особенности мегаполисного озеленения. Любители патетической фразы не без оснований усмотрели бы здесь «апофеоз беспочвенности» в духе философа Шестова. Однако мне ближе представление о том, что капковская урбанистика была неотделима от превращения Москвы в караван-сарай. Караван-сарай устроен так, что всё в нем должно пребывать в постоянном движении. Причем само это движение — бурление даже — и есть то, что воплощает настоящий центр города.
Каким бы оно ни было, его направление понятно — вечное, как perpetuum mobile, смещение в сторону Запада. Но не простое, а такое, чтобы Запад всегда оставался недостижимым горизонтом. Всё это тоже часть капковской культурной политики.
Парковые ансамбли издавна воплощали действующие макеты «рая на Земле», поэтому нет ничего случайного в том, что урбанистические проекты Капкова предполагали превращение Москвы в один сплошной «нескучный сад». В нем паслись мирные стада хипстеров. Для них устраивались коворкинги, перформансы и квесты. Люди благодаря всему этому становились не менее ручными, чем белки.
У созданных Капковым «нескучных садов» сразу два прототипа. Первым из них являются английские парки, посредством которых местная аристократия, не расставаясь с родовыми привилегиями, проявляла демократизм, превращая парковую территорию в место, где к этим привилегиям можно было метафорически приобщиться.
Второй прототип — потемкинские деревни, которые, по преданию, были устроены во время путешествия Екатерина Второй по Новороссии. Как известно, Потёмкина оклеветали и никаких бутафорских деревень он не строил — только закладывал новые постройки да декорировал существующие. В случае с Капковым дела обстоят сложнее — в его начинаниях уже и не поймешь, чем бутафория отличалась от градостроения.
Возможно, умение отличать одно от другого будет главным критерием при выборе капковского преемника на посту «главного по культуре» в Москве.
