Ирина Шнитке: «Альфреда за жизнь предали дважды: в начале и конце»

До 7 декабря в Московской консерватории и МГИМ имени Шнитке проходит большой фестиваль, посвященный 80-летию композитора Альфреда Шнитке. Со вдовой маэстро, пианисткой Ириной Шнитке встретилась корреспондент «Известий».

— Вам нравится фестиваль?

— Я побывала всего на нескольких концертах, но пока я довольна. Можно сказать, что фестиваль возобновился в хорошем качестве — в том, в каком до 2004 года его проводила музыкальный редактор Татьяна Гудкова. Потом она неожиданно скончалась, и к власти пришла дама, умудрившаяся перессорить исполнителей, из-за чего три концерта вообще сорвались. Сейчас же я вижу замечательную публику, которая и слушает прекрасно, и принимает хорошо. Прямо как в старые времена. Но тогда это было вопреки, а теперь — как нужно.

— Вы в Москве часто бываете?

— Каждые полтора месяца, где-то раз шесть или восемь в год. У меня в Германии сын, внучка, уже правнучке четыре года. Так уж сложилось. Когда-то Альфред поехал туда работать, у него были контракты с немецкими театрами, ученики. Мы думали, что проживем там года два-три, но потом начались 1990-е, и нас уговорили забрать туда всю семью, чтобы не было неприятностей. Сын приехал в мае 1991-го, и буквально через два месяца у Альфреда случился второй инсульт. Мы застряли. В 1994-м — новый инсульт... Конечно, мы уже не могли уехать, всё время проводили в реанимации — в Германии к тяжелобольному пускают в любое время. Так всё сложилось, хотя я с удовольствием бы жила здесь.

— Почему?

— Потому что жить и приезжать — совсем разные вещи. Мне кажется, советское время сделало западным странам очень большую рекламу. Считалось, что в СССР всё плохо (хотя идеологически действительно было ужасно), а где-то на Западе — рай. Когда приезжаешь на неделю в гости — да, рай. И не только на Западе, но и в любой стране. А когда там живешь — всё совсем иначе. Здесь теперь тоже совсем другая страна, я и законов не знаю, ничего. Но — где родился, там и пригодился. 

— Вас друзья не отговаривают от визитов в Россию?

— У меня таких друзей нет. А если бы кто-нибудь так сказал, я бы нашла, что ответить. Моя страна всё равно Россия. Я не интегрировалась в Германию и не хочу. А то, что сейчас говорят, в основном, вранье. Мало ли его вокруг! Думаю, на это не надо обращать внимания.

— Давайте вернемся к фестивалю. В программе заявлены две научные конференции. Вы следите за исследованиями творчества Альфреда Гарриевича? 

— Не могу сказать, что слежу за всеми статьями — только за некоторыми. Особенно это касается музыковедов, которые лично знали Альфреда. Например, уже покойный, к сожалению, Александр Ивашкин — это человек, который на самом деле всё понимал. Он раскапывал такие мостики, до которых не добирался ни один музыковед. В каждом деле должен быть талант, но для музыковеда еще важны интеллект, объем знаний, масштаб. Я слежу также за тем, что пишет Евгения Чигарёва. Но больше меня интересует исполнительство.

— Вас называют единственным правильным интерпретатором музыки Шнитке. 

—  Думаю, это сильное преувеличение. Я много лет не играла, потому что негде было заниматься. Единственное, что могу сказать, — Альфреду нравилось, что я делаю. Он практически всегда разрешал мне что-то варьировать и говорил: «Тебе можно всё, потому что мне никогда не было стыдно за то, как ты играешь». Я могла открыто ему сказать, что Первая скрипичная соната мне неудобна: там нужно прижимать струны, а рояли везде разные. И добавила, что буду играть по-другому — он ответил: «Ради Бога». Он вообще всегда ставил очень мало нюансов, обозначал только темп и кульминации. Но ему всегда было интересно послушать, как будут играть разные исполнители. Сейчас многие хорошо играют: гениальный альтист Юрий Башмет, Владимир Юровский — как мне кажется, очень глубокий человек, понимающий музыку Альфреда.

— Но был как минимум один случай, когда Шнитке был недоволен интерпретацией. Имею в виду партитуру Девятой симфонии, которую закончил Геннадий Рождественский.

— Я не очень хочу об этом говорить, но это действительно так. Я знаю, что Геннадию Николаевичу не очень приятно было, но когда-то надо было сказать правду. Может быть, он хотел как лучше, я не знаю. Партитура симфонии была написана левой рукой, которой Альфред, разумеется, никогда не писал,— правая не работала после трех инсультов. Очень многое было невозможно разобрать. Альфред доверял Геннадию Николаевичу, который к тому моменту уже играл массу его сочинений, и играл совершенно замечательно. Собственно, это я уговорила мужа отдать партитуру Рождественскому и считаю себя в этом виноватой. Мне казалось, что дирижер такого масштаба, восстанавливая партитуру, имея такой опыт сыгранных сочинений, должен был чувствовать и понимать, что написал Шнитке. А он просто вставлял свои куски, фантазии. И когда однажды вышла скандальная статья под заголовком «Девятая симфония Шнитке или Рождественского» я сказала, что тут даже «или» быть не может.

Я написала Геннадию Николаевичу письмо, на которое он мне не ответил. После этого мы еще некоторое время пообщались, и все затихло. Тоже глупо, я считаю. Но я должна была это сделать. Ведь когда состоялась премьера, я съездила в Москву и привезла Альфреду запись и партитуру. Когда он услышал, что получилось, то швырнул партитуру на пол, — а ведь истеричным человеком он не был, — тут же выключил запись, и позже я услышала, как он рыдает в кабинете. Это было для меня шоком. 

— Вы не хотели бы наладить общение с Геннадием Рождественским?

— Нет. Потому что тогда он перестал играть музыку Шнитке вообще. Когда-то я уже решила для себя эту ситуацию отпустить и больше о ней не говорить. Но как же так? Ведь музыка Шнитке осталась той самой музыкой, которую он столько раз играл и про которую говорил самые замечательные слова. Куда всё делось? Очень часто мы себе людей придумываем, а потом, при каких-то обстоятельствах, они раскрываются совсем с другой стороны. Мне очень жаль, что пришлось так разочароваться. 

Знаете, у меня как-то сам собой возник мостик к другому событию. Это было, когда Альфред еще только поступал в Союз композиторов. Ему сказали, что прежде, чем идти показываться на секретариате, надо прийти к Кабалевскому. Он был очень влиятельным человеком. Альфред пришел и услышал самые похвальные слова. Буквально через день он показывался на секретариате, и что вы думаете? Кабалевский тут же всё разругал. Да, его приняли, но это был такой шок в самом начале пути! И такой же шок был для него в конце. Альфред восхищался талантом, эрудицией Рождественского, но тот его предал. Печально, но что поделать.

— После Рождественского вы отдали Девятую симфонию в другие руки? 

— Сперва я послала ее Николаю Корндорфу, но тот трагически скончался. В итоге редакцию сделал Александр Раскатов — он действительно старался разобраться, что написано. Сейчас уже есть некоторое количество записей, и часть из них мне даже нравится.

— Вы верите в проклятие Девятой симфонии? 

— Я больше верила в проклятие темы Фауста. Собственно, мы познакомились на этой теме, Альфред увидел у меня книжку «Доктор Фаустус» Томаса Манна — тогда как раз вышел ее перевод на русский. С этого разговора всё и началось. Через полгода после того, как Альфред написал на эту тему кантату, случился первый инсульт. А самый страшный инсульт произошел, когда он закончил оперу «Фауст». Мне кажется, есть темы, в которые не надо очень глубоко вникать. Может быть, если бы он писал по Гете, было бы легче. А он взял Томаса Манна, уртекст.

— Правда ли, что когда Альфред Гарриевич делал вам предложение, то предупредил, что умрет от инсульта? 

— Да. У всех его предков по материнской линии была гипертония, и он мне об этом сказал. Но когда тебе 20, кажется, что это будет неизвестно когда. С предсказанием связана еще одна очень любопытная история. В детстве я знала женщину, прибалтийскую немку, которая гадала по руке, да и просто так. Я не верю экстрасенсам, и не верила бы, если бы всё, что она говорила, не сбывалось. Когда мы поженились, я уговорила Альфреда сходить к Марте. И она предсказала всё — все сложности, все успехи. А когда мы уже уходили, то сказала, что будет что-то с правой рукой и ногой. Но не скоро. Так и случилось.

— Вы сейчас следите за современной академической музыкой? Существует мнение, что она закончилась на творчестве Альфреда Гарриевича, и началось социальное высказывание.

— Я стараюсь смотреть в музыкальное будущее оптимистично. Потому как если проследить историю, то видно, что значимые личности появлялись примерно в одно время и даже, как правило, общались между собой. А потом случались провалы. Но я воспринимаю провал как постепенное накопление. Вообще, начало каждого века — всегда тяжелое время. Думаю, к 2020 году всё уляжется, утрясется, и появятся личности, и политически всё уляжется.

— Есть такая поговорка: только умный человек понимает стихи Бориса Гребенщикова и музыку Шнитке. 

— У Гребенщикова очень хорошие тексты, я люблю его песни. Ни в том ни в другом ничего заумного нет. Не надо думать, что это сложно. Надо открыть сердце и внимательно слушать. Хотя, конечно, нужно, чтобы человек был хоть сколь-нибудь развит. 

— Ну и все-таки. Тяжело ли жить с гением? 

— Я с другими не жила (смеется). С ним было очень хорошо. И по-человечески он был идеальным. Чем больше я живу без Альфреда, тем больше понимаю, что таких людей нет. Я потому и книгу не пишу, что если напишу правду, мне никто не поверит. Недавно я услышала, как кто-то сказал: «Нет ничего более неприятного, чем идеальный человек». Меня это удивило. Я считаю, что очень важно, когда человек всю жизнь работает над своим характером, душой.

Я могу рассказать вам реальную историю, которая, быть может, что-то объяснит. Однажды в Москве открылся магазин старинных украшений. Альфред знал, как я их люблю, и дал мне деньги, чтобы я что-нибудь для себя выбрала. Я пошла и купила гранатовое ожерелье за 60 рублей. А уже придя домой, узнала, что одна знакомая сейчас тоже продает гранатовое ожерелье, побогаче моего. И Альфред сказал мне: «Ты сдай то в комиссионку, мы чуть добавим денег, и купишь это». Я пошла сдавать, и в магазине мне неожиданно предложили за него 120 рублей. Конечно, я не стала возражать, приехала домой и радостно сказала, что ничего добавлять не надо, в магазине мне дали денег в два раза больше. И тут у Альфреда изменилось лицо. Он стал весь белый и сказал: «Как тебе не стыдно? Иди и верни лишние деньги». И хотя сумму назвала не я, а магазин, этот случай стал уроком на всю жизнь.