Смерть хоккейного тренера Виктора Васильевича Тихонова имеет отношение не столько к спортивной, сколько к общественно-политической и даже культурной жизни. Намекая на неуступчивость сначала советской, а потом российской сборной, западные поклонники назвали команду Тихонова «красной машиной». Это не случайное обозначение.
Именно спорт с его достижениями вытеснил и отчасти перенял у нас культ машины, под знаком которого прошла советская индустриализация и предварявшая ее культурная революция. Тихонов был одним из тех, кто подготовил переход от культа машины к культу игры, а вместе с ним и к режиму «спортивной демократии», существующему по сей день. Это был эпохальный переход, но, как всё эпохальное, мало кем замеченный.
В начале 1930-х искусствовед В. Волькенштейн писал о том, что главным произведением искусства является именно машина. К закату 1960-х советский пафос эстетизированного промышленного объекта всё больше превращается в дань традиции. Задолго до этого официальному разоблачению подвергается приписанная Сталину идеология «человека-винтика».
Одновременно скудеет и казавшийся неисчерпаемым запас социалистического коллективизма. В рецептах средневековой магии мыши самозарождались в сарае; советский уклад жизни предполагал такое же магическое самозарождение коллективов в цехах. Предполагалось, что коллективы возникают автоматически, вместе со сборкой разнообразных машин и их звеньев. А потом их достаточно просто организовать. Весь этот подход восходил к марксовой идее производительных сил, рожденной в результате механического приплюсовывания работников и инструментов.
К концу 1960-х случилось так, что коллективы перестали самозарождаться в цехах. Или цеха перестали восприниматься как надежная гарантия того, что коллективность возникнет. Возникает вопрос о новом месте их сборки. В то же время начинает сходить на нет культ машины. Всё больше открывается его двойственность. Машина освобождала человека от тягот физического труда, однако порабощала его тем, что человек вынужден был, с одной стороны, контролировать машину, буквально следовать за ней по пятам, а с другой — постоянно уступать ей в степени автоматизма.
Игра — совсем другое дело. Не является ли местом возникновения новой коллективности стадион? Во-первых, даже в самых индивидуальных своих вариантах игру ведёт команда, поскольку в игре мы совершенствуем соревновательность и соотносимся со многими видимыми и невидимыми другими. Во-вторых, в игре возрастает автоматизм действий, которые утрачивают индивидуальность и обращаются в реакции. Через игру человек бросает вызов машине и побеждает — машина может выигрывать, но не умеет играть. Если и возникнет когда-нибудь исследование по альтернативной истории советской культуры, то это будет история командных игр — футбол и хоккей против пирамид из людей: парадов и демонстраций.
Однако вернемся в конец 1960-х. Тогда необходимым оказалось не просто призвать командный дух, но придумать, как по-новому научиться собирать коллективность. Это была задача посложнее запуска массового советского автомобиля на базе «Фиата».
Сверхпопулярной командной игрой был и оставался футбол. В него играли в каждом дворе, ему посвящали песни и фильмы. Запасной игрок и вратарь, воспетые в одноименном кино, стали, соответственно, символом внутренних резервов, поспевающих к нужному часу, и границ, которые потому на замке, что замок находится под неусыпным контролем часовых. Однако футбол рассматривался как олицетворение досуга и дозволенная мера праздности. Он собирал стадионы, но демонстрировал в первую очередь уже сложившиеся формы мобилизации — вместе поработали, вместе отдохнули. С новой сборкой коллективности футбол справиться не мог: стадион в данном случае был не альтернативой, а продолжением цеха.
Роль хоккея оказалась спасительной.
Подобно конвейеру Форда, разрекламированному агитпропом еще в 1920-е, хоккей явно опознавался как заемная технология. Как и в истории с фордовским производством, это был тот самый редкий случай заимствования, когда советская цивилизация не могла согласиться на простой реимпорт импортированного добра (разоблачая на словах колониализм, она не брезговала крошками со стола колониального пиршества).
Говоря иначе, обнаружив вкус к игре в хоккей, «пролетарий», этот модельный герой советской эпохи, почувствовал себя белым человеком по отношению ко всем тем, кто считал себя белым человеком до него. Ни одна другая игра не позволяла ощутить это превосходство «пролетария» над «непролетарием» так остро.
Причин у такого ощущения было три.
Во-первых, это превосходство в точности повторяло установку старых колонизаторов: «Мы сможем распорядиться тем, что у вас отняли, намного лучше, чем вы способны себе представить». Иными словами, хоккей был действительно инструментом «экспроприации экспроприаторов»: мы не просто научились играть в вашу игру, мы играем в нее лучше, чем вы, а значит она несет в себе больше функций для нас, чем для вас.
Во-вторых, «пролетарий» воспринимал свое превосходство не теоретически, то есть отчужденно, поскольку об этом превосходстве можно было только услышать на словах, да еще тех словах, которые произносили профессиональные изрекатели слов, во все времена еще более далекие от народа, чем декабристы у Ленина.
В-третьих, благодаря хоккею удивительно обнажилась преемственность классовой теории по отношению к расовой. Как лицезрение игры в хоккей, так и участие в этой игре позволяли «пролетарию» феноменологически переживать свое превосходство над миром белых людей. Даже проигрыш оборачивался победой, а победа и вовсе давала ощущение избранности.
Побеждая в хоккее, «простой советский человек» выглядел в своих глазах белой костью, вставшей в горле «всех этих шведов». Благодаря хоккею сбывалась тайная мечта советского человека о том, чтобы весь пролетарский народ Советского Союза стал рабочей аристократией для всего мира. В этой мечте не было, однако, и намека на роль субъекта, при любых обстоятельствах сохраняющего достоинство. Хотя советским людям и была предписана «собственная гордость», аристократизм проявлялся у них больше при диалоге со смертью, чем во всех прочих обстоятельствах. В обычной жизни пролетарский народ не хотел вести себя как субъект. Он хотел «Шайбу, шайбу!».
Так закладывался фундамент спортивной демократии.
Описывая человека как «политическое животное», Аристотель отнюдь не исходил из того, что все люди являются политическими животными в одинаковой степени. Напротив, политика является оплотом общности только тогда, когда политикой не занимаются все. Больше того, к огорчению сторонников политики «всеобщего участия», в политике обязательно кто-то кого-то замещает, кто-то выступает от имени нескольких, несколько от имени всех, и т.д. Это замещение является «символическим», однако в его основе — мясорубка войны всех против всех (политическая теория в стиле нуар является самой правдивой).
Спорт изначально был способом продолжить «войну всех против всех» другими средствами. Одновременно он являлся способом предъявить политику как нечто реально существующее: команды олицетворяют партии, спортсмены — действующих лиц, судьи — реальность порядка, правила — неизбежность справедливости. Однако спортивная демократия не возникла в Афинах. Спортивные состязания и политическая жизнь разворачивались на агоре, спорт и политика еще не вполне отличались друг от друга. Вместе они образовывали среду, в которой коллективы превращались в субъектов.
Спортивная демократия вступает в действие тогда, когда нужно ограничить этот процесс, а не просто оградить политику от превращения в регулярное занятие масс. Спорт оказывается искусством вывести коллективных субъектов из игры. Одновременно это искусство, связанное с созданием мнимых коллективных субъектов — болельщиков, отождествляющих себя со спортсменами-кумирами. То, что у нас все это началось с хоккея, примечательно вдвойне. Хоккей ведь не просто состязание, а метафора общества: с одной стороны, это чистейшая война всех против всех, месиво мяса, с другой — всё происходит в особой амуниции, одежде цивилизованности. Нужно некоторое усилие, чтобы понять, что перед нами — люди, которые надели боевые доспехи.
Единственной политической фигурой в спорте является тренер. Для кого-то и он выступает кумиром. Однако его задача не заставить кого-то связывать с собственной персоной свое неоткрытое «я», а деполитизировать коллективную субъектность, расщепить коллектив и субъекта. С непроницаемым лицом преобразует он спортивные победы в политические достижения. С тем же непроницаемым лицом он лишает всякого политического смысла поражения. Виктор Васильевич Тихонов был первым, кто отвечал за это у нас.
Великим магистром спортивной демократии.
