Смерть Новодворской явилась фактом не столько общественной жизни (на которую в последние годы покойница влияла всё меньше), сколько коллективного политического бессознательного.
И коллективное бессознательное отреагировало на уход революционерки со звериной серьезностью.
Любящие шутить по любому поводу интернет-злословцы на этот раз натянули на себя маски серьезности: такое не вышучивают. Чтобы разбавить общее ощущение серьезности момента мне даже пришлось написать о том, что Новодворская не умерла, а просто скинула жабью шкурку, чтобы предстать, наконец-то принцессой в каком-нибудь «более лучшем», чем наш, мире.
Однако и это не избавило от общей угрюмости тона комментаторов, часть которых оплакивала почившую в бозе публицистку как страстотерпицу свободы для, а другие — порицали ее за пронесенную через всю жизнь как знамя ненависть к русскому народу.
Не покидало ощущение того, что — заслуженно или нет — Божий суд покойнице заменили на суд людской молвы. Ситуацию спас только президент Путин, отправивший соболезнования родным и близким своей страстной оппонентки. Это была хорошая шутка со стороны человека, который отлично знает, что значит смеяться последним.
Однако угрюмый рефрен не прекратил звучать и после этого. Собственно звучала, по сути, одна фраза, достойная пикейных жилетов из старосветского советского прошлого: раз уж, мол, Новодворская не дожила до свободы, то и нам не дожить. Трудно не заметить в этом эхо лагерной присказки: «Век свободы не видать». Наверное, такая реакция как нельзя лучше могла бы соответствовать ожиданиям покойной. Ее представления о российском государстве как «тюрьме народов» стали не просто мыслительным конструктом, заменившим реальность, но моделью, по которой осуществляли сборку новой России как сторонники Валерии Ильиничны, так и ее оппоненты.
Не имея должности секретаря по идеологии и ненавидя на словах работников идеологического фронта, Новодворская стала, таким образом, партруком над партруками.
Однако скорбевшие по поводу ее кончины в качестве живого символа свободы явно ошиблись. Написанные по канону школьного сочинения публицистические тексты Новодворской обозначили закат освободительной идеологии: оказалось, что между призывами сбросить оковы и постоянным стремлением разглядеть их в любом общественном институте не существует принципиальной разницы. Старик Руссо стал основоположником этой идеологии, написав о человеке, который рожден свободным, но оказался в оковах.
Однако впоследствии идеологи освобождения стали искать оковы уже в самом человеке. В новейшей антропологии из внешних препятствий оковы превратились во внутренние опоры, стали человеческим каркасом, скелетом, костью. А кость, как нам известно от Гегеля, связана с духом. Оковы, ставшие опорой, обратились в кость, заменившую дух. Человек оказался не просто рожденным в оковах, он оказался их детищем.
Крушение советской идеологии не в последнюю очередь было вызвано именно этим: человека признали не способным к освобождению. Вот и Новодворская утверждала, что представители далеко не каждого народа заслуживают свободы. Остальные, выражаясь в стиле покойной, заслуживают места у параши.
В конечном счете оказалось, что человека уже невозможно представить без оков, а значит, без попечения освободителей, которые по совместительству играют для него роль воспитателей и учителей. Понятное дело, что при этом учителя и воспитатели опознаются как символы просвещения и свободы, а не подавления и контроля. Идеологи освобождения меньше всего предпочитали замечать отсутствие непреодолимой границы между педагогами, рядовыми сеятелями разумного, доброго, вечного, и фюрерами нации, учительствующими в провиденциальном масштабе.
По своему образованию Новодворская была педагогом, преподавателем иностранных языков. Пару лет в 1970-е она даже успела поработать воспитателем в детском санатории. Меньше всего это похоже на случайное обстоятельство. Педагогика, превращенная в политику, становится разрешенной версией социал-дарвинизма: найди лучших, отбракуй худших. Тот эксперимент, который оказывается недопустимым в малых группах, оказывается нормой жизни в больших сообществах. В роли тех, кого нужно было подвергнуть выбраковке, для Новодворской неизменно оказывались русские.
Ей принадлежит поистине достойное психоанализа признание в том, что права человека — привилегия, что они не для всех и уж точно — не для русского народа. (Интересно, что подобные взгляды прекрасно монтировались с православием, поскольку Валерия была дамой воцерковленной.)
Однако, действуя как педагог на политической авансцене, Новодворская не просто осуществляла социал-дарвинистский эксперимент. Ее задачей было создать и заставить вызубрить некий безупречный язык, в системе которого тюрьмой представала бы не только родина с ее привычными просторами, но и любая прижившаяся на этих просторах душа. (Предполагали ли Сепир с Уорфом, что их гипотеза может породить такие отдаленные политические последствия?) Изнутри создаваемого Новодворской языка всё извращается до неузнаваемости: родные места кажутся гиблыми, враги (Власов, Бандера, Басаев) становятся друзьями, проклятие принимается за благословение, а порча — за благодать. Не знаю, обязательно ли, следуя предсказанию Уинстона Черчилля, «фашисты будущего будут называть себя антифашистами», однако, как показывает пример покойной, борцы с идеологией неизбежно становятся худшими из идеологов.
Живи Валерия Ильинична в тепличных условиях Европы и имей талант побольше, она наверняка стала бы писательницей-экзистенциалисткой: обитала бы в поместье с видом на кладбище, защищала права пресмыкающихся, являлась почетным членом профсоюза работающих лесбиянок Эстонии. Однако, родившись в России, она была обречена на куда более богатую биографию, включающую тюрьмы, психиатрические лечебницы и всеобщее признание.
Единственной, на мой взгляд, выдающейся чертой обладательницы этой биографии было то обстоятельство, что при всей комичности портретного образа Валерии Ильиничны она была серьезна в каждом слове. В традициях русской литературной сатиры Новодворская шутила сама и позволяла над собой смеяться только с собственного разрешения.
В эпоху смерти анекдота она оставалась чуть ли не единственным ходячим анекдотом. При этом после собственной смерти она, как по неслышному приказу, заставила серьезно отнестись к себе всех.
Это важный симптом, который сообщает нам даже больше о самих себе, чем о Новодворской. Она и была не отдельным персонажем, а частью нас самих. Ее образ комической старухи, всю жизнь играющей героиню, свидетельствует не только о поломке социальных лифтов, позволяющим актерам соответствовать действующим лицам. Этот образ скрывает дух противоречия, который был материализован в покойной. Он поистине является духом эпохи: нет того черного, на которое мы не могли бы сказать белое, и нет той горькой истины, которую мы не были бы в состоянии конвертировать по умеренному курсу в сладкую ложь. Но помимо прочего дух противоречия — условие слабости и бездействия, прокристинация — единственное, чем он может нас одарить.
Поэтому неправы те, кто считает Новодворскую новым Лениным, Ленин-то был гений действия. Однако, подобно Ленину, бездетная Новодворская имела много детей. Честно было бы сказать, что мы все — ее дети, а значит, соболезнования президента Путина имело несметное число адресатов.
